Мамонт
Шрифт:
Она уже на спине лежит. Только напряженная рука его плеча касается.
– Полина.
– Тридцать пять лет Полина.
– Мне уйти?
– Куда ты уйдешь?
Молчание.
Гаузе целиком на кровати не помещается, одна нога в воздухе висит. Одеяла не хватает. Но к Полине больше не тянется. Любовь должна быть добровольной.
– Ах, – говорит Полина, – совсем забыла, милый.
Поднимается на локте, обнаженной грудью задевает Петра, а он себя успокаивает: «Ничего, это анатомия, так женщины устроены, вот и все, а мне она как сестра».
–
И вкладывает ему в руку пачку сигарет «Дукат» и спички. А сигареты старые, таких не делают, семьдесят две копейки на дореформенные деньги.
– О, спасибо!
Какое счастье закурить.
– Вот блюдечко, будете пепел стряхивать.
Луч прожектора метнулся, бесстыдно в окно залез. Полина лежит, на локоть оперлась, смотрит на Гаузе. Протянула руку, одеяло подоткнула, под Гаузе, чтоб не мерз.
– Расскажите о себе, – попросил Гаузе.
– А что обо мне рассказывать…
– О прошлом.
– О прошлом? Оно далеко было. Я сюда девочкой попала.
– За что?
– А разве дети попадали в лагеря за что?.. Была у меня мама, только я ее не помню, потом какая-то тетя приходила. Пропала. Бабушка была…
– А потом?
Над кроватью стоял полковник Бессонов. Как вошел – непонятно.
– Разговариваете? – ласково спросил. – Услаждаешь ли ты, Полина, нашего дорогого гостя?
Гаузе вскочил, черные трусы подтягивает.
– Не смейте, – кричит, – думать…
– А я по делу, – сказал Бессонов. – Ключи от карцера нашли. Вход расчистили. Все в порядке. Не будем мы тебе, Гаузе, больше мешать. Иди к своему Чапаеву и спи, раз ты не оправдал наших надежд.
17
Чапаев сел на нарах, зубы блестят, сапоги блестят, глаза блестят.
—Молодец, джигит, вернулся!
– Ти-ха, – сказал Бессонов. – Чтобы спать. Завтра трудовой день.
Свет погасили, тихо, сыро.
Шепот Чапаева:
– Вернулся! Теперь мы их вдвоем разнесем. Камня на камне не оставим. У меня программа есть: активного непротивления…
Гаузе отвечает лениво: да-нет, а сам думает о любви.
Так и заснул под шепот Чапаева.
Такой приснился странный сон Петру Гаузе. Вещий или лживый – кто разберет?
18
К утру приморозило. Гаузе это хорошо почувствовал. Мороз в подвал залез, стенки украсил изморозью, усы Чапаеву закалил, застеклил ледком.
Шум в коридоре. Баланду узникам несут. Охранник в парадной форме, медаль на груди, красный флажок в углу поставил, пайка полновесная, ударный день, большие события, конец месяца, конец великой стройки.
По лестницам, наверх, двери раскрываются – стариков из камер выталкивают – на свежий воздух.
Наверху капитан Левкой стоит. Рожа в бинтах – малиновый кончик носа наружу. Хрипит.
На плацу подпрыгивают, ежатся на морозце зэки – темная масса, ватники драные, на ноги смотреть страшно. Остатки людей. Другой жизни и нет – а кем раньше были?
Чапаев с Гаузе отдельно стоят. Железной Маски нету. Даже на аврал не вывели.
Левкой речь хрипит:
– Граждане заключенные! Сегодня как никогда вы должны доказать, что полностью раскаялись в страшных злодеяниях. Честным созидательным трудом вливайтесь в труд нашей республики! Августовский план недовыполнен на двенадцать процентов. Если не закроем его, останемся без премий и горячей пищи. Сегодня мы должны сломить последнюю перемычку, отделяющую нас от светлого будущего. Да здравствует вечная и нерушимая дружба между советским и китайским народами! Да здравствует наш вождь и учитель, первый друг заключенных, родной товарищ Сталин! Да здравствует железный нарком, министр безопасности товарищ Берия! Ура!
– Ура, – мямлили шеренги.
Колонны двинулись к надзирателям, зэки послушно ватники расстегивали, надзиратели по бокам проводили, по карманам: а вдруг кто бомбу с собой несет? Тепла жалко, тепло ценное. А некоторые на Гаузе оглядывались – слух о нем прошел. Может, и не зэк он, а в самом деле проверяет? А вдруг Сталин умер?
Крамола, конечно, не может он умереть, какие доктора на воле, какие лекарства! Нет, не может…
– Эй, штрафная команда, вперед!
Обыскивают Петра Гаузе – а нет ничего у Гаузе. Левкой сзади ждет, топчется, за воротами уже тихонько шоколадную конфетку Петру Гаузе подсунул. Сжевали ее вдвоем с Чапаевым. Одна жалость – конфетка-то из черного хлеба слеплена, хоть обертка и настоящая.
Дорога грязная, истоптанная, скользят зэки, в лужи падают, конвой сердится. По сторонам из леса волки выбежали – наблюдают, не отстанет кто-нибудь? Ведь тогда и пища!
А вот и насыпь без рельсов.
– Мы эту дорогу строим? – спросил Гаузе у Чапаева.
– С сорокового года строим.
– А рельсы где?
– Рельсов не подвезли. Своих мало осталось.
Часа два шли, даже согрелись. Вот и насыпи конец. В обрыв она упирается.
Рушат зэки обрыв, копают его, а на вершине обрыва стоит призрак товарища Сталина, рукой показывает, чтобы скорее работали. Тоже, значит, на аврал вышел. Гаузе с Чапаевым землю на насыпь отвозят тачками, а рядом зэки шпалы тянут, вдесятером каждую, надрываются.
– Скорей! – конвой подгоняет. – Навались! Сегодня или никогда.
Кого-то в сторонку отвели, по роже бьют: не ленись в такой торжественный день. Волки из леса вышли, вдоль насыпи расселись, глядят, чтобы никто не убежал. В такой торжественный день и волки празднично настроены.
И увлекает Петра Гаузе героика коллективного труда. Уже не холодно ему, и не голодно, и даже курить не хочется. Работа создает человека. Смысл в ней есть – потому что она Работа. Что дом строить, что колокол отливать: покажи русскому человеку настоящую работу, он обо всех лишениях забудет. Такая у русского народа натура.