Мандарины
Шрифт:
— Но не для вас, — настаивала я. — Вы прежде всего писатель.
— Ты прекрасно знаешь, что нет, — с упреком возразил Робер. — Революция — вот что для меня главное.
— Да, — согласилась я. — Но лучший способ для вас служить революции — это писать книги {15}.
Робер покачал головой.
— Это зависит от обстоятельств. Мы подошли к критическому моменту: сначала надо выиграть партию на политическом поле.
— А что случится, если не выиграем? — спросила я. — Вы ведь не думаете, что нам грозит новая война?
— Я
Я остановилась посреди шоссе как вкопанная.
— Что? И вы тоже считаете, что люди перестанут интересоваться литературой!
— Думаю, у них будут дела поважнее! — отвечал Робер.
Голос его и в самом деле звучал чересчур ровно. Я с возмущением сказала:
— Похоже, вас это не волнует. Но мир без литературы и искусства — это ведь страшно печально.
— В любом случае в настоящее время для миллионов людей литература — это ноль! — заявил Робер.
— Да, но вы очень рассчитывали, что такое положение изменится.
— Я по-прежнему на это рассчитываю, а ты как думала? — сказал Робер. — Но если мир действительно отважится измениться, нам наверняка предстоит пережить период, когда вопрос о литературе даже не будет возникать.
Мы вошли в кабинет, и я присела на ручку кожаного кресла; да, я выпила слишком много пунша, стены вокруг кружились. Я смотрела на стол, за которым в течение двадцати лет Робер писал день и ночь. Теперь ему уже шестьдесят; если этот период затянется, он рискует так и не увидеть конца: не может он относиться к этому совершенно безразлично.
— Послушайте, вы считаете, что ваше творчество еще впереди; пять минут назад вы говорили, что собираетесь начать новую книгу: это предполагает, что есть люди, которые станут читать вас...
— О! Вероятнее всего, что так оно и есть, — отвечал Робер. — Однако не стоит оставлять без внимания и другую гипотезу. — Он сел в кресло рядом со мной. — Она не так ужасна, как ты говоришь, — весело добавил он. — Литература создана для людей, а не люди для литературы.
— Для вас это было бы очень грустно, — заметила я. — Если вы перестанете писать, то уже не сможете быть счастливым.
— Не знаю, — сказал Робер. И улыбнулся: — У меня нет воображения.
У него оно есть; я вспоминала, как он был встревожен в тот вечер, когда сказал мне: «Мое творчество еще впереди!» Ему хочется, чтобы это творчество было весомо, чтобы оно осталось. И сколько бы он ни протестовал, он прежде всего писатель. Возможно, вначале он думал лишь о том, как служить революции, и литература была для него всего лишь средством, но она стала целью, он любит ее ради нее самой, это доказывают все его книги и, в частности, те самые мемуары, которые он больше не хочет публиковать: он писал их ради удовольствия писать. Нет, истина в том, что говорить о себе самом для него неприятно, и подобное отвращение — недобрый знак.
— А у меня есть воображение, — сказала я.
Стены кружились, но я ощущала необычайную ясность ума, гораздо большую, чем на трезвую голову. У трезвых слишком много защиты, они умудряются не ведать того, что доподлинно знают. Внезапно все прояснилось. Войне приходит конец, грядут новые времена, и все теперь кажется шатким. Будущее Робера неопределенно: возможно, он перестанет писать, мало того, все его прошлое творчество канет в пустоту.
— Что вы на самом деле думаете? — спросила я. — Что все обернется хорошо или плохо?
Робер рассмеялся:
— Ну, я ведь не пророк! Тем не менее в руках у нас много козырей, — добавил он.
— Но сколько шансов выиграть?
— Хочешь играть по крупному? Или предпочитаешь кофейную гущу?
— Не стоит насмехаться надо мной, — возразила я. — Время от времени не вредно задаваться вопросами.
— А я задаюсь, — сказал Робер.
Конечно, он задавался вопросами, причем гораздо серьезнее меня; я не действовала и потому легко впадала в патетику; я понимала, что не права, но с Робером мне так легко быть неправой!
— Вы задаетесь только такими, на которые можете ответить, — заметила я. Он снова засмеялся.
— Предпочтительно да. Остальные мало что дают.
— Это не причина, чтобы их не ставить, — сказала я. Мой голос звучал агрессивно, но сердилась я не на Робера, скорее на себя, на свою слепоту в последние недели. — Мне все-таки хотелось бы иметь представление о том, что с нами будет, — добавила я.
— А тебе не кажется, что уже слишком поздно, что мы выпили много пунша и что завтра утром наши мысли прояснятся? — спросил Робер.
Завтра утром стены перестанут раскачиваться, мебель и безделушки станут по своим местам, строго определенным местам, мои мысли тоже, и я начну жить день за днем, не оглядываясь назад, а устремляясь только вперед, и перестану прислушиваться к мелким всплескам в своей душе. Утомительная гигиена. Я взглянула на подушку у камина, на которой обычно сидел Диего. «Победа нацистов не входит в мои планы», — говорил он. А потом его убили.
— Мысли всегда чересчур ясны! — сказала я. — Война выиграна, уж куда яснее. Так вот, сегодняшний праздник показался мне странным, если вспомнить всех мертвых, которых там не было!
— Есть все-таки разница: говорить себе, что их смерть послужила чему-то или нет, — заметил Робер.
— Смерть Диего ничему не послужила, — возразила я. — Но даже если и послужила? — И с раздражением добавила: — Это вполне устраивает живых, та самая система, при которой все устремляются к чему-то иному, обгоняя друг друга, но мертвые остаются мертвыми; их предают, а не обгоняют.
— Не обязательно предают, — сказал Робер.
— Предают, когда забывают их или когда используют, — продолжала я. — Сожаление должно быть бесполезным, иначе оно перестает быть истинным.