Мандарины
Шрифт:
Надин подняла голову:
— Ты поговорила еще раз с папой о секретарстве?
— С позавчерашнего дня — нет. Журнал выходит только в апреле, еще есть время, — поспешно добавила я.
— Но мне надо знать, что делать, — возразила Надин. Она бросила бумажный ком в огонь. — Я решительно не понимаю, почему он против.
— Он же сказал тебе: ему кажется, что ты только потеряешь время. Ремесло, обязанности взрослого человека — на мой взгляд, это пошло бы
Надин на пользу, но Робер был более честолюбив.
— А химия — разве это не потерянное время? — сказала она, пожав плечами.
— Никто тебя не заставляет заниматься химией.
Химию Надин выбрала, чтобы
— Меня тошнит не от химии, — возразила она, — а оттого, что я студентка. Папа не отдает себе отчета: я гораздо старше, чем была ты в моем возрасте; я хочу делать что-то реальное.
— Ты прекрасно знаешь, что я согласна, — сказала я. — И будь спокойна, если твой отец увидит, что ты не переменила решение, он в конце концов скажет да.
— Он скажет да, и я знаю, каким тоном! — ворчливо заметила она.
— Мы его убедим, — сказала я. — Знаешь, что бы я сделала на твоем месте: сразу же научилась бы печатать на машинке.
— Сразу я не могу, — ответила она. И, поколебавшись, взглянула на меня с некоторым вызовом. — Анри берет меня с собой в Португалию.
Известие застало меня врасплох.
— Вы решили это вчера? — спросила я, плохо скрывая свое огорчение.
— Я давно уже это решила, — сказала Надин и добавила агрессивным тоном: — Ты меня, конечно, осуждаешь? Осуждаешь из-за Поль?
Я катала в ладонях мокрый шар.
— Думаю, что ты сделаешь себя несчастной.
— Это мое дело.
— Действительно.
Я ничего не прибавила; я знала, что мое молчание сердит ее, но меня раздражает, когда она резким тоном отталкивает объяснение, которого сама желает; она хочет, чтобы я навязала ей свою волю, а мне противно подыгрывать ей. И все-таки я сделала усилие.
— Анри не любит тебя, — сказала я, — он не в том настроении, чтобы любить.
— В то время как Ламбер может свалять дурака и жениться на мне? — с неприязнью сказала она.
— Я никогда не толкала тебя к замужеству, — возразила я, — но Ламбер любит тебя, вот в чем дело.
— Прежде всего он меня не любит, — прервала меня Надин, — он ни разу даже не попросил меня переспать с ним, хотя в ту ночь, на Рождество, я делала ему авансы, но он послал меня.
— Потому что ожидает от тебя другого.
— Если я ему не нравлюсь, это его дело; впрочем, я понимаю: после такой девушки, как Роза, становишься привередливым; и уж поверь, мне на это чихать. Только не говори, что он влюблен в меня.
Надин повысила голос. Я пожала плечами, сказав:
— Делай что хочешь. Я предоставляю тебе свободу, что тебе еще надо? Она кашлянула, как всегда, когда чувствовала себя смущенной.
— Между Анри и мной ничего серьезного, мимолетное приключение. После возвращения мы расстанемся.
— Если откровенно, Надин, ты в это веришь?
— Да, верю, — сказала она с излишней убежденностью.
— После месяца, проведенного с Анри, ты привяжешься к нему.
— Ничего подобного. — В глазах ее снова вспыхнул вызов. — Если хочешь знать, я спала с ним вчера, и он не произвел на меня впечатления.
Я отвела взгляд: мне не хотелось ничего знать. Я только заметила, не показывая своего смущения:
— Это ни о чем не говорит. Я уверена, что после возвращения ты захочешь удержать его, а он этого не захочет.
— Посмотрим, — молвила она.
— Выходит, ты признаешься: ты надеешься удержать его. Это ошибка: все, чего он сейчас желает, это свободы.
— Предстоит игра: меня это позабавит.
— Взвешивать, маневрировать, подстерегать, выжидать — и это тебя забавляет! Ведь ты его даже не любишь!
— Может, и не люблю, — сказала она, — но хочу его.
Она бросила на решетку пригоршню бумажных шариков.
— С ним я буду чувствовать, что живу, понимаешь?
— Чтобы жить, не нужен никто, — в сердцах ответила я. Она посмотрела вокруг.
— И ты называешь это жить! Бедная моя мама, ты действительно думаешь, что жила? Полдня беседовать с папой, а другую половину лечить чокнутых, вот это, я понимаю, существование! — Она встала и отряхнула колени; в голосе ее звучало раздражение: — Я не отрицаю, мне случается делать глупости; но я предпочла бы оказаться в борделе, чем разгуливать по жизни в лайковых перчатках: ты никогда их не снимаешь, этих перчаток. Все свое время ты проводишь, давая советы, а что ты знаешь о людях? И я уверена, что ты никогда не глядишься в зеркало и у тебя никогда не бывает кошмаров.
Это ее обычная тактика — нападать на меня всякий раз, когда она бывает не права или просто сомневается в себе; я ничего не ответила, и она пошла к двери; на пороге она остановилась и спросила уже спокойнее:
— Ты придешь выпить с нами чашку чаю?..
— Как только позовешь.
Я поднялась, закурила сигарету. Что я могла поделать? Я уже ничего не решалась предпринимать. Когда Надин, пытаясь обрести Диего и вместе с тем избавиться от него, начала бегать из постели в постель, я пробовала вмешаться, но она слишком внезапно столкнулась с несчастьем и совсем растерялась от возмущения и отчаяния, чтобы можно было повлиять на нее. Как только я пыталась поговорить с ней, она затыкала уши, начинала кричать и убегала, домой возвращалась лишь на рассвете. По моей просьбе Робер попробовал образумить ее; в тот вечер она не пошла к своему американскому капитану, заперлась у себя в комнате, но на следующий день исчезла, оставив записку: «Я ухожу». Всю ночь, весь день и опять всю ночь Робер искал ее, а я дожидалась дома. Ужасное ожидание! Около четырех часов утра позвонил монпарнасский бармен. Я нашла Надин лежащей на диване бара, мертвецки пьяную, с синяком под глазом. «Предоставь ей свободу. Не надо возбуждать ее упорство», — посоветовал мне Робер. У меня не было выбора. Если бы я продолжала бороться, Надин возненавидела бы меня и стала бы нарочно изводить. Но она знает, что уступила я против воли и осуждаю ее, за это она и сердится на меня. Быть может, не так уж она не права; если бы я больше любила ее, наши отношения сложились бы иначе, возможно, я сумела бы помешать ей вести жизнь, которую осуждаю. Я долго стояла, глядя на пламя и повторяя про себя: «Я недостаточно ее люблю».
Я не хотела ее; это Робер сразу пожелал ребенка. Я сердилась на Надин за то, что она нарушила наше уединение. Я слишком любила Робера и не очень интересовалась собой, чтобы растрогаться, отыскав его или свои черты у этой маленькой вторженки. Я без снисхождения смотрела на ее голубые глаза, ее волосы, нос. Я бранила ее как можно реже, но она чувствовала мои недомолвки: я всегда вызывала у нее подозрение. Ни одна девочка не вкладывала столько ожесточения в борьбу за сердце отца со своей соперницей; и она так и не смирилась с тем, что принадлежит к той же породе, что и я; когда я объяснила ей, что скоро у нее начнется менструация и что это означает, она выслушала меня с растерянным вниманием, а потом разбила об пол свою любимую вазу. После первых месячных ее охватил такой гнев, что в течение восемнадцати месяцев у нее не было менструации. Диего создал у нас новую атмосферу: наконец-то она владела сокровищем, принадлежавшим только ей, она почувствовала себя ровней мне, и между нами родилась дружба. Зато после все стало только хуже; теперь — еще хуже.