Мандарины
Шрифт:
— Напротив, уверяю тебя.
Он тоже был побежден, ибо больше не настаивал. Почти сразу же он заснул рядом со мной, я тоже заснула. Меня разбудила его рука, обхватившая меня поперек груди.
— А! Ты здесь! — молвил он, открывая глаза. — Мне снился кошмар, мне всегда снятся кошмары. — Он говорил со мной из дальнего далека, из глубины мрака. — У тебя нет места, где бы ты могла спрятать меня?
— Спрятать тебя?
— Да. Хорошо было бы исчезнуть; нельзя ли нам вместе исчезнуть на несколько дней?
— У меня нет такого места, и я не могу исчезнуть.
— Жаль, — сказал он и тут же спросил: — А тебе никогда не снятся кошмары?
— Не часто.
— Ах! Завидую тебе. Мне нужно, чтобы ночью со мной рядом кто-то был.
— Но мне пора идти, — сказала я.
— Не сейчас. Не уходи. Не оставляй меня.
Он схватил меня за плечо: я была спасательным кругом, вот только в каком крушении?
— Я подожду, пока ты заснешь, — ответила я. — Хочешь, увидимся снова завтра?
— Конечно. Я буду в полдень в кафе рядом с тобой. Идет?
— Договорились. Постарайся спокойно заснуть.
Когда дыхание его стало тяжелым, я соскользнула с кровати; трудно было вырваться из этой ночи, которая липла к моей коже, но я не хотела пробуждать подозрений у Надин; у каждой из нас была своя манера обманывать другую: она говорила мне все, я ей не говорила ничего. Поправляя перед зеркалом маску благопристойности, я в то же время думала о том, что Надин оказала давление на мое решение, и сердилась на нее за это. В каком-то смысле я ни о чем не жалела. О мужчине столько всего узнаешь в постели! Гораздо больше, чем заставляя его неделями нести чепуху на диване. Только вот беда: для такого рода опытов я слишком уязвима.
Все утро я была очень занята; Сезенак не пришел, но у меня было много других пациентов. О Скрясине я могла думать лишь урывками: мне необходимо было снова увидеть его. Эта ночь, незаконченная, нелепая, камнем легла мне на сердце, и я надеялась, что, поговорив друг с другом, мы сумеем завершить ее, спасти. Я пришла первой в кафе: маленькое кафе, слишком красное, с гладкими столиками, где я часто покупала сигареты, но ни разу не присела; в боксах шептались парочки; я заказала суррогат портвейна; мне казалось, будто я нахожусь в чужом городе, и я уже не знала хорошенько, чего жду. Скрясин ворвался вихрем:
— Прошу прощения, у меня был десяток встреч.
— Мило, что вы все-таки пришли. Он улыбнулся:
— Хорошо спали?
— Очень хорошо.
Он тоже заказал суррогат портвейна и наклонился ко мне, в лице его не было больше никакой враждебности.
— Я хотел бы задать вам один вопрос.
— Задавайте.
— Почему вы так легко согласились подняться ко мне в комнату?
— Из симпатии, — улыбнувшись, ответила я.
— Но вы не были пьяны?
— Ни капельки.
— И вы не пожалели?
— Нет.
Он колебался; я чувствовала, что для своего интимного каталога ему хотелось получить подробную критическую оценку.
— Я хотел бы знать: в какой-то момент вы сказали, что никогда не проводили подобной ночи, это правда?
Немного смутившись, я засмеялась:
— И да, и нет.
— А! Так я и думал, — разочарованно сказал он. — Это никогда не бывает правдой.
— В тот момент это правда, а на другой день правда, но чуть поменьше. Он залпом выпил липкое вино, а я продолжала:
— Знаете, отчего я оледенела? Временами вид у вас становился таким враждебным.
Он пожал плечами:
— Этого нельзя было избежать!
— Почему? Борьба полов?
— Мы принадлежим к разным мирам. Я хочу сказать, политически. На мгновение я остолбенела.
— Политика занимает так мало места в моей жизни!
— Равнодушие — это тоже позиция, — сухо сказал он. — Видите ли, в этой области если кто-то не со мной, значит, очень далек от меня.
— В таком случае вам не следовало просить меня подняться к вам в комнату, — с упреком заметила я.
Глаза его сощурились в лукавой улыбке:
— Но если я желаю женщину, мне безразлично, далека она мне или нет, я прекрасно мог бы переспать и с фашисткой.
— Вам это небезразлично, раз вы проявили враждебность. Он опять улыбнулся:
— В постели вовсе не плохо слегка ненавидеть друг друга.
— Какой ужас! — сказала я, вглядываясь в него. — Вас не так легко расшевелить! Вы можете разделить с людьми жалость, угрызения совести, но не симпатию.
— Ах, так сегодня вы решили заняться моей психикой, — сказал он. — Продолжайте, я обожаю это.
В глазах его отразилась такая же маниакальная ненасытность, как ночью, когда он разглядывал меня: выдержать ее я могла бы лишь от ребенка или больного.
— Вы считаете, что одиночество можно нарушить силой: в любви нет ничего более неуместного.
Он получил по заслугам!
— В общем, эта ночь окончилась поражением?
— Более или менее.
— Ты готова ее повторить? Я задумалась.
— Да. Не люблю мириться с поражением. Лицо его стало суровым.
— Это слабый довод, — сказал он, пожав плечами. — Нельзя любить головой. Я была того же мнения: если его слова и его желания ранили меня, то потому, что шли от рассудка.
— Полагаю, мы оба слишком разумны, — заметила я.
— В таком случае лучше не начинать все заново, — сказал он.
— Я тоже так думаю.
Да, второе поражение было бы еще хуже, а успех — недостижим: мы нисколько не любили друг друга; слова и те были бесполезны, спасать было нечего, история эта не требовала заключения; мы вежливо обменялись еще несколькими пустыми словами, и я вернулась домой {29}.
Я на него не сердилась, да и на себя едва ли. К тому же, как мне сразу сказал Робер, это не так уж важно: всего лишь воспоминание, которое остается в памяти и никого, кроме нас, не касается. Однако, поднявшись в свою комнату, я дала себе обещание, что никогда более не стану пытаться сорвать свои лайковые перчатки. «Слишком поздно, — прошептала я, бросив взгляд в зеркало. — Теперь мои перчатки вросли в кожу, чтобы снять их, пришлось бы содрать и ее». Нет, не один только Скрясин виноват, что все так обернулось, тут есть и моя вина. Я легла в эту постель из любопытства, от усталости, чтобы бросить вызов и доказать себе сама не знаю что, но доказала, безусловно, обратное. Я застыла перед зеркалом. И смутно думала о том, что могла бы иметь другую жизнь; могла бы одеваться, привлекать к себе внимание, познать маленькие радости тщеславия и большую горячку чувств. Но все было слишком поздно. И вдруг я поняла, почему мое прошлое кажется мне порой чужим: я сама стала теперь другой — женщиной тридцати девяти лет, женщиной в годах!