Мандарины
Шрифт:
— Он не осмелится; это я должен был взять на себя инициативу, расспросить его, ведь это совсем не трудно! Год в Гурсе, а в течение еще четырех лет, полагаю, он скрывался. Он мой ровесник, а выглядит стариком. Наверняка он на что-то надеялся, а я позволил ему уйти!
— По виду не скажешь, что он был разочарован. Возможно, он и правда хотел всего лишь поблагодарить вас.
— Для него это был только предлог. — Скрясин залпом осушил свой стакан. — И ведь как просто было предложить ему сесть. Как подумаешь обо всем, что можно было бы сделать и чего не сделал! Все эти упущенные возможности! Ни мысли, ни порыва, вместо открытости — замкнутость. Вот он, самый тяжкий грех — грех упущения. — Скрясин говорил, не приобщая меня к своему монологу, весь во власти угрызений совести: — А я все эти четыре года провел в Америке, в тепле, безопасности, сытости.
— Вы не могли оставаться здесь, — возразила я.
— Я тоже мог бы скрываться.
— Не вижу в этом пользы.
— Когда моих товарищей сослали в Сибирь, я находился в Вене; других убили в Вене «коричневые рубашки», а я находился в Париже; во время оккупации Парижа я был в Нью-Йорке. Возникает вопрос: в чем польза остаться живым?
Тон Скрясина меня тронул; когда мы думаем о депортированных, нам тоже становится стыдно: мы ни в чем себя не упрекаем, но мы недостаточно страдали.
— За несчастья, которых не разделяешь, испытываешь чувство вины, — сказала я и добавила: — Это невыносимо — чувствовать себя виновным.
Скрясин внезапно улыбнулся с заговорщическим видом:
— Когда как.
С минуту я всматривалась в его хитрое, измученное лицо.
— Вы хотите сказать, что есть определенные угрызения совести, которые защищают нас от других угрызений?
Он в свою очередь посмотрел на меня.
— Вы и правда неглупы. Обычно мне не нравятся умные женщины: возможно, потому, что они недостаточно умны и хотят в чем-то убедить самих себя, говорят непрестанно и ничего не понимают. Что меня больше всего поразило, когда я в первый раз вас увидел, так это ваша манера молчать.
Я рассмеялась.
— У меня не было другого выбора.
— Мы все много говорили: Дюбрей, Перрон да и я сам; вы же спокойно слушали...
— Видите ли, — сказала я, — слушать — мое ремесло.
— Да, но слушать можно по-разному. — Он покачал головой. — Вы, должно быть, очень хороший психиатр; был бы я моложе лет на десять, отдал бы себя в ваше распоряжение.
— Хотите рискнуть — подвергнуть себя анализу?
— Теперь уже слишком поздно, сложившийся человек — это человек, который, созидая себя, воспользовался своими пороками и недостатками; его можно разрушить, но не вылечить.
— Смотря от какой болезни.
— Значение имеет лишь одна: быть самим собой, именно самим собой. Лицо его внезапно обнаружило почти невыносимую искренность; доверчивая печаль его голоса тронула мое сердце.
— Есть люди, которые больны серьезнее вас.
— Как это?
— При виде таких людей задаешься вопросом: как они могут выносить себя? Думаешь, если они не в маразме, то должны внушать себе ужас. Вы такого впечатления не производите.
Лицо Скрясина оставалось серьезным.
— А вы никогда не внушаете себе ужаса?
— Нет, — улыбнулась я. — Но я крайне редко общаюсь сама с собой.
— Вот почему вы такая умиротворенная, — заметил Скрясин. — Я сразу распознал ваше успокаивающее действие: вы были похожи на хорошо воспитанную девушку, которая не вмешивается в беседу взрослых.
— У меня дочь восемнадцати лет, — возразила я.
— Это ни о чем не говорит. Впрочем, я терпеть не могу юных девушек. Но женщина, похожая на девушку, — это очаровательно.
С минуту он разглядывал меня.
— Странно, в той среде, где вы живете, женщины лишены всяких предрассудков, а глядя на вас, невольно спрашиваешь себя: случалось ли вам когда-нибудь изменять мужу?
— Изменять — какое ужасное слово! Мы с Робером свободны и ничего не скрываем друг от друга.
— Но вы никогда не пользовались этой свободой?
— При случае, — сказала я не без смущения. Чтобы придать себе твердости, я выпила свой стакан мартини. Случаев было не так много; в этом отношении я сильно отличалась от Робера; ему казалось нормальным подобрать в каком-нибудь баре хорошенькую шлюху и провести с ней час. Я же никогда не решилась бы взять в любовники мужчин, которых не могла бы сделать своими друзьями, а дружба моя была требовательной. В течение последних пяти лет я жила целомудренно, не сожалея об этом и полагая, что так будет теперь всегда; казалось естественным, что моя женская жизнь кончена: со столькими другими вещами было покончено, и навсегда...
Скрясин молча смотрел на меня.
— Во всяком случае, готов пари держать, что в вашей жизни было не много мужчин.
— Верно, — согласилась я.
— Почему?
— Не нашлось.
— Если не нашлось, значит, вы просто не искали.
— Для всех я жена Дюбрея или доктор Анна Дюбрей: это внушает лишь уважение.
— Я не так уж склонен уважать вас, — засмеялся он. Помолчав немного, я сказала:
— Почему женщина, лишенная предрассудков, должна спать со всеми подряд?
Он сурово взглянул на меня:
— Если бы мужчина, к которому вы испытывали бы некоторую симпатию, предложил вам вдруг провести с ним ночь, что бы вы сделали?
— Это зависит от...
— От чего?
— От него, от меня, от обстоятельств.
— Предположим, что я вам предлагаю это сейчас.
— Не знаю.
Я уже давно догадалась, куда он клонит, и все-таки это застало меня врасплох.
— Итак, я вам предлагаю, ваш ответ: да или нет?
— Вы слишком торопитесь, — сказала я.
— Всякое притворство приводит меня в ужас: ухаживать за женщиной — это унизительно и для себя, и для нее. Не думаю, что вам нравится жеманство...
— Нет. Но я люблю подумать, прежде чем принять решение.
— Думайте.
Он заказал еще две порции виски. Нет, у меня не было желания спать с ним или с каким-либо другим мужчиной; тело мое слишком давно погрузилось в себялюбивую дремоту: не извращение ли с моей стороны нарушать его покой? Впрочем, это казалось невозможным. Я всегда поражалась тому, что Надин с такой легкостью отдается незнакомцам; между моей одинокой плотью и мужчиной, одиноко пьющим рядом со мной, не было ни малейшей связи. Представить себя обнаженной в его голых руках было столь же нелепо, как вообразить в таком положении мою старую мать.