Мандарины
Шрифт:
Я громко произнесла: «Я в годах!» До войны я была слишком молодой, чтобы годы тяготили меня; затем в течение пяти лет я полностью о себе забывала. И вот я обретаю себя, чтобы узнать: я осуждена, меня подстерегает старость, и нет никакой возможности скрыться от нее; я уже замечаю ее в глубине зеркала {30}. О! Пока я все еще женщина, каждый месяц я все еще теряю кровь, ничто не изменилось; но теперь я знаю. Я приподнимаю волосы: белые полоски — это уже не диковинка и не примета, это начало; голова моя заживо обретет цвет моих костей. Лицо мое пока еще может казаться гладким и упругим, но маска, того и гляди, упадет, обнажив слезящиеся глаза старой женщины. Времена года приходят и уходят, поражения искупаются, но нет никакого
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Несколько вечеров кряду Надин заходила в газету за Анри; однажды ночью они даже снова поднялись в гостиничный номер, но без особого прока. Для Надин заниматься любовью было явно скучным времяпрепровождением, Анри тоже быстро соскучился. Но ему нравилось выходить с Надин, смотреть, как она ест, слышать ее смех, разговаривать с ней. Она была слепа ко многим вещам, но с живостью реагировала на то, что видела, и никогда не прибегала к уловкам; он говорил себе, что она была бы приятным спутником в поездке, и его трогало ее жадное стремление к путешествию.
— Ты поговорил?
— Нет еще.
Она опускала голову с таким сокрушенным видом, что он чувствовал себя виноватым; солнце, возможность поесть, настоящее путешествие — всего, чего она была лишена, теперь он лишал ее вновь. И раз уж он решился на разрыв, не разумнее ли дать Надин воспользоваться этим; впрочем, в интересах самой Поль ему лучше объясниться до отъезда, чем оставлять ее томиться надеждой во время их разлуки. Вдали от нее он чувствовал себя правым: он почти не притворялся перед ней; она обманывала себя, когда делала вид, будто верит в возрождение мертвого и похороненного прошлого. Но когда он оказывался рядом с ней, то обнаруживал, что и он был в чем-то не прав. «Не подлец ли я, что перестал ее любить? — спрашивал он себя, глядя, как она ходит взад-вперед по квартире. — Или ошибкой было то, что я любил ее?» Они с Жюльеном и Луи отправились как-то в ресторан «Дом», и там за соседним столиком сидела эта красивая женщина, одетая во что-то цвета глицинии, с притворным интересом читавшая «Злосчастье»; {31}на круглый столик она положила длинные фиолетовые перчатки; проходя мимо нее, Анри сказал: «Какие у вас красивые перчатки!» — «Они вам нравятся? Они ваши». — «И что я буду с ними делать?» — «Сохраните на память о нашей встрече». У обоих смягчился взгляд; несколько часов спустя он прижимал ее к себе нагую со словами: «Ты слишком красива!» Нет, он не мог осуждать себя. Вполне естественно, что он был ослеплен красотой Поль, ее голосом, загадочностью ее речей, отрешенной мудростью ее улыбки. Она была немного старше него и знала множество мелких вещей, которых он не знал и которые казались ему намного важнее крупных. Более всего его восхищало в ней презрение, с каким она относилась к благам этого мира; она парила в сверхъестественных мирах, где он терял надежду воссоединиться с ней; и он был потрясен, когда она соблаговолила стать плотью в его объятиях. «Конечно, я несколько взвинтил себя», — признавался он. Она поверила в клятвы вечной верности и в чудо быть самой собой; и, безусловно, он был виноват, когда без меры превозносил Поль, чтобы позднее весьма трезво оценить меру ее возможностей. Да, виноваты они оба, но вопрос не в этом, вопрос в том, как выбраться из такого положения. Мысленно он вертел фразы и так и эдак: догадывалась ли она? Обычно, когда он хранил молчание, она тут же начинала задавать вопросы.
— Почему ты переставляешь эти безделушки? — спросил он.
— Ты не находишь, что так красивее?
— Тебя не затруднит присесть на минутку?
— Я тебя раздражаю?
— Нисколько, но я хотел бы поговорить с тобой. Она натянуто улыбнулась.
— Какой у тебя торжественный вид! Уж не собираешься ли ты сказать, что разлюбил меня?
— Нет.
— Ну а все остальное мне безразлично, — заявила она, садясь; Поль наклонилась к нему с терпеливым, немного насмешливым видом: — Говори, любовь моя, я тебя слушаю.
— Любить или не любить друг друга — это не единственный вопрос, — сказал он.
— Для меня — единственный.
— Но не для меня, ты сама знаешь; другие вещи тоже имеют значение.
— Да, знаю: твоя работа, путешествия; я никогда тебя не отговаривала.
— Есть еще одна вещь, которой я дорожу, я часто напоминал тебе об этом: моя свобода.
Она снова улыбнулась:
— Не говори мне, что со мной ты не свободен!
— Свободен настолько, насколько позволяет совместная жизнь; но для меня свобода — это прежде всего одиночество. Вспомни, когда я поселился здесь, мы договорились, что это только на время войны.
— Я не думала, что обременяю тебя, — сказала Поль. Она уже не улыбалась.
— Никто не мог бы быть менее обременительным, чем ты. Но я считаю, что было лучше, когда каждый жил сам по себе.
Поль улыбнулась.
— Ты приходил сюда ко мне каждую ночь, говорил, что без меня не можешь заснуть.
Он говорил это в течение года, не больше, но возражать не стал, а только сказал:
— Согласен, но я работал у себя в комнате, в гостинице...
— Эта комната была одной из твоих юношеских причуд, — снисходительным тоном заметила она. — Никакого соседства, никаких любовных связей: признайся, что твои правила были довольно абстрактны; не могу поверить, что ты все еще принимаешь их всерьез.
— Да нет, тут нет ничего абстрактного. Совместная жизнь приводит к напряженности и в то же время к небрежности; я отдаю себе отчет, что часто бываю неприятен или невнимателен и что это причиняет тебе боль. Гораздо лучше видеться, когда действительно этого хочешь.
— Я всегда хочу тебя видеть, — с упреком сказала она.
— А я, когда устаю или бываю в плохом настроении либо работаю, предпочитаю быть один.
Голос Анри звучал сухо; и снова Поль улыбнулась:
— Ты будешь один целый месяц. Посмотрим, когда вернешься, не переменишь ли ты свое мнение.
— Нет, не переменю, — твердо сказал он. Взгляд Поль внезапно дрогнул.
— Поклянись мне в одной вещи, — прошептала она.
— В чем?
— Что никогда не поселишься вместе с другой женщиной...
— Ты с ума сошла! Что за идея! Конечно, я клянусь тебе.
— В таком случае можешь вернуться к своим милым привычкам молодого человека, — смущенно сказала она.
Он с любопытством взглянул на нее.
— Почему ты спросила меня об этом?
И снова взгляд Поль заметался; помолчав немного, она сказала притворно спокойным тоном:
— О! Я знаю, никакая другая женщина не займет мое место в твоей жизни. Но я дорожу символами.
Она собралась было встать, словно боялась услышать еще что-нибудь; он остановил ее:
— Подожди, мне надо поговорить с тобой совершенно откровенно; я никогда не стану жить с другой, никогда. Но, верно, из-за суровой жизни в последние четыре года мне хочется новизны, приключений, хочется легких интрижек с женщинами.
— Но у тебя уже есть одна, не так ли? — чинно заметила Поль. — С Надин.
— Откуда ты знаешь?
— Ты не умеешь лгать.
Порой она бывала так слепа! А иногда так проницательна! Он был озадачен и в замешательстве сказал:
— Я свалял дурака, не сказав тебе; но я боялся огорчить тебя, и напрасно; почти ничего и не было, к тому же это не продлится долго.
— О! Успокойся! Я не стану ревновать к девочке, особенно к Надин! — Поль подошла к Анри и села на ручку его кресла. — Я говорила тебе это в рождественскую ночь: такой человек, как ты, не может подчиняться тем же законам, что другие. Есть банальная форма верности, которой я никогда от тебя не потребую. Развлекайся с Надин или с кем пожелаешь. — Она весело погладила волосы Анри. — Видишь, я уважаю твою свободу!