Мандарины
Шрифт:
— Однако то, что вы говорили, не кажется мне до такой степени ошибочным, — заметил Анри. — Европе предстояло сыграть определенную роль, а Франция — в Европе.
— Это было ошибочно; нас загнали в угол. Вы отдаете себе отчет, — нетерпеливым тоном добавил Дюбрей, — какое влияние мы имели? Ровным счетом никакого.
Дюбрей определенно остался точно таким, каким был раньше; он властно вынуждал вас следовать за ним и потом внезапно бросал {121}, чтобы самому устремиться в новом направлении. Анри нередко говорил себе: «Мы ничего не можем»; однако его смущало, что Дюбрей утверждал
— Нам всегда было известно, что мы всего лишь меньшинство, — сказал Анри, — но согласитесь, что меньшинство может быть действенным.
— В некоторых случаях — да, но не в этом, — ответил Дюбрей. Он заговорил очень быстро; на сердце у него явно накипело, и притом давно. — Сопротивление — прекрасно, для этого достаточно горстки людей; все, к чему мы в итоге стремились, — это вызвать волнение; волнение, диверсии, сопротивление — это задача меньшинства. Но когда намереваются созидать, тут дело иного рода. Мы полагали, что можем воспользоваться нашим порывом, нашим разбегом, тогда как существовал коренной разрыв между периодом оккупации и последовавшим затем Освобождением. Отказаться сотрудничать — это зависело от нас, но последующее нас уже не касалось.
— В какой-то мере все-таки касалось, — возразил Анри. Он прекрасно понимал, почему Дюбрей утверждал обратное; старику не хотелось думать, что у него были возможности действовать и он плохо использовал их: он предпочитал скорее винить себя в ошибочном суждении, чем признать поражение. Но Анри по-прежнему был убежден, что в 1945 году будущее перед ними было еще открыто; не ради собственного удовольствия он занялся политикой, тогда он ясно почувствовал: все, что происходит вокруг, касается и его. — Мы упустили случай, — сказал он, — но это вовсе не доказывает, что мы напрасно пытались воспользоваться им.
— О! Мы никому не причинили зла, — ответил Дюбрей, — можно заниматься политикой, а можно напиваться — какая разница, хотя первое, пожалуй, менее вредно для здоровья. И все-таки мы сильно ошибались! Когда перечитываешь то, что мы писали между тысяча девятьсот сорок четвертым и тысяча девятьсот сорок пятым годами, хочется смеяться: попробуйте, и вы увидите!
— Полагаю, мы были слишком большими оптимистами, — сказал Анри, — и это понятно.
— Я готов признать любые смягчающие обстоятельства, какие только пожелаете! — продолжал Дюбрей. — Успех Сопротивления, радость Освобождения — это полностью нас извиняет; правое дело торжествовало, будущее подавало надежды людям доброй воли; с нашим застарелым идеализмом лучшего мы и не желали. — Он пожал плечами: — Мы были детьми.
Анри молчал; он действительно дорожил этим прошлым, как дорожат детскими воспоминаниями. Да, то время, когда без колебаний отличали друзей от врагов, добро от зла, то время, когда жизнь была простой, словно лубочная картинка, походило на детство. Само нежелание Анри отречься от него доказывало правоту Дюбрея.
— По-вашему, что же нам следовало сделать? — спросил он и улыбнулся: — Вступить в коммунистическую партию?
— Нет, — отвечал Дюбрей. — Как вы мне однажды сказали, нельзя помешать себе думать то, что думаешь: невозможно вылезти из своей шкуры. Мы были бы очень скверными коммунистами. Впрочем, — внезапно добавил он, — что они сделали? Решительно ничего. Они тоже были загнаны в угол.
— И что же тогда?
— Ничего. Делать было нечего.
Анри снова наполнил свою рюмку. Дюбрей, возможно, был прав, но в таком случае это просто смешно. Анри вспомнился тот весенний день, когда он с тоской наблюдал за рыбаками; он говорил Надин: «У меня нет времени». У него никогда не было времени: слишком много дел. А по сути, делать было нечего.
— Жаль, что мы не догадались об этом раньше. Мы избежали бы многих неприятностей.
— Раньше мы не могли догадаться! — возразил Дюбрей. — Согласиться с тем, что принадлежишь к второразрядной нации и минувшей эпохе: такое за один день не происходит. — Он покачал головой: — Требуется большая работа, чтобы примириться с бессилием.
Анри с восторгом посмотрел на Дюбрея: отличный фокус! Не было поражения, была лишь ошибка, да и сама ошибка вполне оправданна, а стало быть, ее и не существует. Прошлое было четким и гладким, как рыбья кость, и Дюбрей — безупречная жертва исторической неизбежности. Да, но Анри отнюдь не считал это приемлемым; его не прельщала мысль, что в этом деле он от начала до конца шел на поводу. Он пережил страшные душевные муки, сомнения, восторги, а по словам Дюбрея, все было предрешено заранее. Анри часто спрашивал себя, кто он, и вот какой напрашивается ответ: он был французским интеллигентом, опьяненным победой 1944 года и доведенным ходом событий до ясного осознания своей бесполезности.
— Вы, как я вижу, стали настоящим фаталистом! — сказал Анри.
— Нет. Я не говорю, что действие вообще невозможно. Оно невозможно в данный момент, для нас.
— Я прочитал вашу книгу, — продолжал Анри. — По сути, вы считаете, что сделать что-то можно, лишь попросту присоединившись к коммунистам.
— Да. Не потому, что их позиция блестяща; но суть в том, что, кроме них, ничего нет.
— И притом вы к ним не присоединяетесь?
— Я не могу переделать себя, — ответил Дюбрей. — Их революция слишком далека от той, на которую я уповал когда-то. Я ошибался; к несчастью, недостаточно признать свои ошибки, чтобы внезапно стать кем-то другим. Вы молоды, возможно, вы способны решиться, я — нет.
— О, я! У меня давно уже пропало желание во что-либо вмешиваться, — сказал Анри. — Мне хотелось бы уединиться в деревне или вообще махнуть за границу и писать. — Он улыбнулся: — По вашему мнению, у нас даже нет больше права писать?
Дюбрей тоже улыбнулся:
— Возможно, я немного преувеличил. В конце концов, литература не так уж опасна.
— Но вы считаете, что в ней нет больше смысла?
— А вы считаете, что есть? — спросил Дюбрей.
— Да, если я продолжаю писать.
— Это не аргумент.
Анри с сомнением посмотрел на Дюбрея:
— Вы продолжаете писать или уже нет?
— Никогда еще никого не удавалось излечить от мании, доказав, что в ней нет смысла, — ответил Дюбрей. — Иначе дома умалишенных опустели бы.
— Ах, так! — молвил Анри. — Значит, вам не удалось убедить себя самого: это мне больше по душе.
— Когда-нибудь я, возможно, приду к этому, — сказал Дюбрей с лукавым видом. И решительно переменил тему: — Послушайте, я хотел вас предупредить: вчера у меня была странная встреча. Явился малыш Сезенак. Не знаю, что вы ему сделали, но он не желает вам добра.