Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма
Шрифт:
Наиболее ощутимо преодолевает Мандельштам тяготение сложной зеркальной структуры к статике посредством ввода гиперстрофической рифмы «речей». Уяснить, как Мандельштам мог понимать функцию этой рифмы, позволяет следующий пассаж о huitains [фр. восьмистишия] (ababbcbc) и dizains [фр. десятистишия] (ababbccddc) из черновика «Франсуа Виллона»: «Вступление новой рифмы „с“ у Виллона имеет особенное значенье. Строфа как бы получает толчок, оживляется и разрешается в последней строчке энергичной или остроумной выходкой» 126 . Так же и здесь строфа и стихотворение получают неожиданный толчок с введением рифмы «h» и разрешаются с большим удовлетворением в заключительной строке.
126
Камень-1990. С. 334.
Кроме того, благодаря своей синтаксической структуре стихотворение демонстрирует тенденцию к объединению двустрочных отрезков в более длинные ритмические образования. В результате дополнительный акцент получает «Речей» – единственная строка, нарушающая синтаксическое/метрическое согласование стихотворных пар. Первые три пары и пятая пара образуют
127
Гаспаров М. Л. Лекции Вяч. Иванова о стихе в поэтической академии 1909 г. // НЛО. 1994. № 10. С. 97.
Лейтмотив ритмической недостаточности в «Нежнее нежного…» также повторяется в большем масштабе, поскольку первая строфа содержит 40 слогов, а вторая – лишь 38. Разница невелика, но все же ощущается читателем – как отсутствие дактилического ритма, который завершил бы зеркальное отражение. Кажется, что все стихотворение ритмически составлено так, чтобы создать чувство тихой утраты, которое уравновешивается едва уловимым подъемом неожиданной мужской рифмы в заключительной строке. Эта формальная блистательность, напоминающая о более радикальных экспериментах раннего Белого («Душа мира», 1902) и раннего Владимира Маяковского («По мостовой», 1913), остается в стихотворении Мандельштама чудесно неброской. Удивительно, как хрупко может звучать стихотворение, где 17 из 35 слов срифмованы.
В плане темы «Нежнее нежного…», как я уже отметил, является вариацией символистского жанра, который можно условно определить как «стихи к ты» (не обязательно с заглавной буквы). Феномен, о котором я говорю, одновременно шире и уже традиции софиологической поэзии, топология которой была разработана Ладой Пановой 128 . Уже в том смысле, что я выделяю (возможно, несколько искусственно) одну дискурсивную рамку, использовавшуюся в стихах о мистической Софии (т. е. «я – Ты – читатель», но не «я – Она – читатель») 129 , а шире потому, что не всякое обращение символистов к загадочной «ты» предполагалось относить к Вечной Женственности. По сути, главное основание для широкого подхода состоит в том, что игра с границами софиологической традиции была ключевым элементом поэтики этого жанра. Ведь двусмысленность, вписанная в само стихотворение, лежит в основе превратного понимания Блоком написанного под влиянием Бодлера стихотворения Брюсова «К близкой» (1903) – как стихотворения соловьевского, софиологического типа. (Блок, как хорошо известно, цитирует из этого стихотворения и одновременно из Соловьева в эпиграфах к изданию 1905 г. «Стихов о Прекрасной Даме» 130 .)
128
Панова Л. Г. Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина: В 2 кн. М.: Водолей, 2006. Кн. 2. С. 223–239.
129
О дискурсивных возможностях софиологической традиции см.: там же. С. 224.
130
Даже после недвусмысленных отрицаний Брюсова Блок продолжал считать, что его стихи адресованы к Софии: «Брюсов скрывает свое знание о Ней. В этом именно он искренен до чрезвычайности» (Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М.: Худ. лит., 1965. С. 65). Бодлеровское стихотворение «Прохожей» и его русское «потомство» наиболее прямо отражаются у Мандельштама в стихотворении «Тысячеструйный поток…» (опубл. в «Гиперборее» в декабре 1912 г.) с его прохожей, которая «в траурный шелк одета», но при этом носит легкомысленную черную «вуалету». Связь с блоковской «Незнакомкой» – вероятная, но слишком узкая по своей направленности – отмечена в кн.: Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. С. 284.
Яркий пример такого рода игры у самого Мандельштама – стихотворение «Ты прошла сквозь облако тумана…» (1911). Здесь поэт достигает тонкого баланса между образом физической женщины, заложенным прежде всего намеками на угрожающую сексуальность/чувственность в третьем двустишии, и очертаниями Мировой Души, явленной в природе. Топос явления в природе героини, шествующей за завесой тумана, сочетается с одной из «Ее» самых характерных признаков – румянцем на щеках, который прямо отождествляется ниже с зарей. Это, однако, можно понять и как своего рода патетический перенос (pathetic fallacy 131 ): «Как на всем играет твой румянец!» (курсив мой). Более того, «танец – румянец» – типично блоковская рифма 132 . Завершает картину эсхатологически (или скорее квазиэсхатологически) заряженный финал: «Как сквозит и в облаке тумана / Ярких дней сияющая рана!» (Блок писал: «Проглянул сквозь тучи прежние / Яркий отблеск неземной» (I, 171)) Написанное восемью годами ранее, стихотворение Мандельштама непременно имело бы резонанс как софиологическое стихотворение, но, как хорошо понимал сам Мандельштам, стихи существуют в историческом контексте, внутри непрерывно развивающейся поэтической традиции 133 .
131
Троп, характерный для сентиментальной и романтической поэзии: перенос чувств лирического героя на окружающую его природу (бурность чувств в разразившейся буре и т. п.). Термин введен Дж. Рёскином.
132
Ср. «Крыльцо Ее, словно паперть»: румянец-танец, румянца-танца (I, 314); «О, что мне закатный румянец» (II, 313).
133
См.: Мандельштам, СС, II, 243–244, 363.
Этот «жанр», который особенно важен для мифопоэтических символистов ввиду (часто амбивалентной) идентификации адресата стихов как Вечной Женственности, но которым также отмечена поэзия старших символистов, например Брюсова и Сологуба, восходит к поэзии Владимира Соловьева, Афанасия Фета и французских символистов. А эти авторы, в свою очередь, испытали влияние стихов Гёте, Данте и Петрарки, а также повлиявшей на последних традиции куртуазной любовной лирики 134 . Другими словами, это поэтическая традиция с глубочайшими культурными корнями, уходящими в историю европейской и во многом русской поэзии.
134
Ср.: Фридлендер Г. М. «Трилогия вочеловечения» (А. Блок и современные споры о нем) // Русская литература. 1995. № 4. С. 96–97.
Но для удобства, а также потому, что я считаю, что ассоциация с Блоком имеет кое-какую психологическую состоятельность, я рассмотрю «Нежнее нежного…» на фоне именно блоковской поэзии. За исключением, может быть, Соловьева ни один русский поэт так сильно не ассоциируется, как Блок, с этой традицией куртуазной любовной лирики и ее наследников, поскольку ни для какого другого русского поэта не играет она столь постоянной и центральной роли 135 . Ни для одного другого поэта-символиста не является обращенность к женскому «Ты» столь важным элементом поэтического голоса 136 .
135
Ср. у Пановой: «Несмотря на то, что около десятка русских поэтов писали в софийном каноне, София ассоциируется всего лишь с двумя из них, причем настолько прочно, что собратья по цеху делали этих поэтов героями и антигероями ее культа» (Панова Л. Г. Русский Египет: Александрийская поэтика Михаила Кузмина. Кн. 2. С. 225). О решении Городецким и Брюсовым вопросов поэтической собственности и о борьбе с блоковским присвоением роли Жениха см. мою статью: Goldberg S. H. Your Mistress or Mine?: Briusov, Blok and the Boundaries of Poetic «Propriety» // Slavic and East European Journal. 2016. Vol. 60. № 4. P. 655–675.
136
«Она, Она, везде Она» (Зинаида Гиппиус, цит. по: Блок А. Собр. соч.: В 12 т. М.: Литера, 1995. Т. 1. С. 333).
Намек на возможность сопоставления с блоковским претекстом содержится в характерных чертах героини. Нежность, белизна и дистанцированность от мира (и одновременное пребывание в нем) – все это типичные приметы блоковской героини периода «Стихов о Прекрасной Даме». Являющиеся в отдельности лицо, рука, речь – тоже типичны для Блока. Разумеется, это не значит, что эти черты не используются широко в символистской да и вообще мировой поэзии. В ранних стихах Блока именно эти абстрактные, клишированные черты и эпитеты получают высокую степень семиотизации. А значит, парадоксальным образом эти «безликие» черты героини стихотворения «Нежнее нежного…» напоминают о ранних стихах Блока – если не исключительно о стихах Блока 137 .
137
Тынянов писал: «Он [Блок] предпочитает традиционные, даже стертые образы („ходячие истины“), так как в них хранится старая эмоциональность; слегка подновленная, она сильнее и глубже, чем эмоциональность нового образа» (Тынянов Ю. Н. Блок и Гейне. С. 245–246). Отметим также возможную, но далекую ассоциацию с блоковским «Неизбежным» (1907) из «Снежной маски»: «Неизбежно и спокойно / Взор упал в ее глаза» (II, 277). Стихотворение Блока начинается словами: «Тихо вывела из комнат, / Затворила дверь», – т. е. ситуацией, близкой к выходу любовников в стихотворении «Из полутемной залы, вдруг…», в котором можно увидеть подступ к «Нежнее нежного…» в «Камне» (1916).
Что важнее всего, мандельштамовская «даль / Твоих очей» напоминает о самой, возможно, памятной черте блоковской Незнакомки: «Смотрю за темную вуаль, / И вижу берег очарованный / И очарованную даль» (II, 212). Эта даль в глазах Героини аналогична духовным горизонтам, которые открывают глаза на иконе 138 . Однако мандельштамовская героиня также наполнена ощутимой, человеческой теплотой, качественно отличной от земной стороны блоковской героини: «пальцы рук / Неостывающих, / И тихий звук / Неунывающих / Речей». Эта человечность подчеркивается сложностью ее характера: «…она охвачена печалью, но речи ее неунывающие» 139 .
138
Блоковский образ, конечно, построен на конфликте между образом проститутки/Незнакомки и иконой, с которой она открыто и богохульно соединена в предисловии к его второй книге – «Нечаянной радости» (1907), которая берет свое название от знаменитой иконы. Об этой иконе, изображающей заступничество Богородицы за ужасного грешника, который, однако, всегда оставался верен в любви к Ней, см.: Блок, СС12, II, 5.
139
Сегал Д. История и поэтика у Мандельштама: А. Становление поэтического мира. P. 482. Сегал делает любопытное замечание по поводу «антитетической» природы героини: «Другие ее качества заставляют, по-видимому, предположить, что пальцы ее будут холодными, остывающими. Но это не так. Иными словами, нежное, белое, далекое ассоциируется с холодным, но здесь эта ассоциация разбивается» (там же). Любопытно, однако, что исследователь ассоциировал бы нежность с холодностью, не будь та и другая характерными элементами имплицитного прототипа – блоковской девы: «Розовое, нежное / Утро будит свет. <…> Деву в снежном инее / Встречу наяву» (I, 149). Ср. также: «Пред тобой – как цветок – я нежна» (I, 330); «Снежная дева» (1907).
Общий эффект заключается в гуманизации героини при сохранении ее связи с тем, что недоступно человеческому пониманию («даль / Твоих очей»). Вместо того чтобы пытаться подорвать символистскую модель, как в стихотворении «Твоя веселая нежность…», Мандельштам дает ее эху резонировать, придавая глубину своему портрету. Не делая заявлений о трансцендентности своей героини (а фактически – оберегая ее человечность), он сумел согреть ее последними лучами амбивалентной божественности символистской героини.