Мандельштам
Шрифт:
ПАСТЕРНАК. Я не знаю. Может, других людей и не было. Может, мы с Мандельштамом были вдвоем.
СТАЛИН. Послушай, Борис, вот что я тебе скажу. Я люблю писателей. На Западе этого не понимают. Они думают, что искусство – пустая трата времени, хобби для старушек. В Америке они слишком заняты тем, что трахают чужих жен и засовывают деньги себе в зад, поэтому им не до искусства. Но мы с тобой, Борис, понимаем, что к чему. Мы знаем, что все не так просто. Стихи могут западать в душу, а все, что задерживается в душе, опасно. Но искусство принадлежит народу, Борис, и я, как слуга народа, должен приглядывать за искусством, как я приглядываю за историей, потому что история тоже принадлежит народу, Борис, и за всем, что написано, и за всем, что только будет написано. К этой обязанности я отношусь очень серьезно. Поэтому если твой друг Мандельштам пишет ложь насчет моих усов, мой долг – проследить, чтобы такое не поощрялось. Потому что ложь может убивать, Борис. Ты это знаешь. А Мандельштам, этот жалкий маленький уродец, ты думаешь, он знает?
ПАСТЕРНАК. Возможно, вам известно, что Мандельштам в последнее время нездоров, и не может нести полной ответственности…
СТАЛИН. Да, это правда, эти люди не живут слишком долго. У писателей в большинстве своем, здоровье слабое. Разумеется, Лев Толстой прожил долго, но он сожалел об этом. И откровенно говоря, будь я женат на жене Толстого, то пустил бы себе пулю в лоб еще до пятидесяти лет. Может, у Мандельштама такая же жена?
ПАСТЕРНАК. Она очень интеллигентная.
СТАЛИН. У нее красивая грудь?
ПАСТЕРНАК. Я не знаю.
СТАЛИН. Да перестань, Борис. Всем известно, что к женщинам ты неравнодушен. Так красивые у жены Мандельштама буфера или нет?
ПАСТЕРНАК. Нет у меня привычки смотреть на грудь жен моих друзей.
СТАЛИН. Ох, Борис, ну ты и шутник. Скажи мне, лучше иметь интеллигентную жену, как у Мандельштама, или глупую, как твоя? Твоя жена глупая, так, Борис?
ПАСТЕРНАК. Моя жена – очаровательная женщина.
СТАЛИН. Да, моя жена тоже была глупой. Жаль, что она умерла. Борис, как ты думаешь, мы окажем Мандельштаму услугу, если отправим в небольшой отпуск с его интеллигентной женой, на грудь которой ты из благородства никогда не заглядывался?
ПАСТЕРНАК. Я думаю, это будет большая потеря для искусства.
СТАЛИН. Нет, если его этот отпуск чему-то научит. Зачастую, это очень важно для человека, чему-то научиться до того, как он умрет. Ты согласен?
ПАСТЕРНАК. Да, но…
СТАЛИН. Ответ неправильный. Если на то пошло, это глупая контрреволюционная болтовня. Позволь сказать тебе, Борис, это не так просто, быть слугой народа. Ты и представить себе не можешь, сколько дерьма мне приходится перелопачивать каждый день. Ты пишешь о том и пишешь об этом, там бабочка, тут восхитительная грудь, но мне постоянно приходится решать вопросы жизни и смерти. Вот я и спрашиваю тебя, как мужчина – поэта, что мне делать?
ПАСТЕРНАК. В вашем распоряжении так много поэтов. Почему вы спрашиваете меня?
СТАЛИН. Потому что, только пусть это останется между нами, остальные – толпа дебильных подхалимов. Они всегда готовы назвать черное белым, а верх – низом. Минск для них столица Франции, они будут совокупляться с мертвой гиппопотамихой, если я им скажу. Но ты – другой, Борис. Твое мнение я уважаю.
ПАСТЕРНАК. Не уверен, заслуживаю ли я такого уважения.
СТАЛИН. Перестань, Борис. Скромность всегда лжива.
ПАСТЕРНАК. В это трудное время поэту непросто заслужить уважение.
СТАЛИН. И это моя вина? (Пауза). Алло?
ПАСТЕРНАК. Нет. Это не ваша вина.
СТАЛИН. Что ж, Борис, так приятно это слышать. На секунду ты заставил меня поволноваться. Так что мне делать с Мандельштамом?
ПАСТЕРНАК. Иной раз, знаете ли, самое лучшее – ничего не делать.
СТАЛИН. Только когда ты мертв.
(Слышится траурный марш, СТАЛИН, оставаясь за столом, уходит в тень, прожектор освещает МАНДЕЛЬШТАМА и НАДЕЖДУ, они за кухонным столом, пьют чай, о чем-то разговаривают, потом встают, идут к центру авансцены, смотрят в невидимое окно. ПАСТЕРНАК кладет трубку и присоединяется к ним).
Картина 2. Похороны Ленина
(МАНДЕЛЬШТАМ, НАДЕЖДА и ПАСТЕРНАК стоят у невидимого окна по центру авансцены и наблюдают за траурной процессией, которая движется по улице).
НАДЕЖДА. Вон его несут.
МАНДЕЛЬШТАМ. Бедный товарищ Ленин.
ПАСТЕРНАК. Великий человек, если подумать.
МАНДЕЛЬШТАМ. Гм-м.
ПАСТЕРНАК. Ты не согласен?
МАНДЕЛЬШТАМ. Гм-м.
ПАСТЕРНАК. Не разбив яиц, омлет не приготовишь.
НАДЕЖДА. Почему одним людям так нужно поклоняться другим?
ПАСТЕРНАК. Надежда, у тебя нет героев?
НАДЕЖДА. Я – женщина. Зачем мне герои? Герои – чушь собачья.
ПАСТЕРНАК. У Мандельштама есть герои.
МАНДЕЛЬШТАМ. Все мои герои – мертвые поэты.
НАДЕЖДА. Надеюсь, ты еще не скоро составишь им компанию.
ПАСТЕРНАК. Нравятся нам некоторые последствия или нет, революция здесь останется, потому что только в обществе, управляемом самими рабочими и…
НАДЕЖДА. Рабочие ничем здесь не управляют. Только дорвавшиеся до власти подонки.
МАНДЕЛЬШТАМ. Надя, придержи язык.
НАДЕЖДА. Но как ты можешь стоять, спокойно наблюдать, как мимо проносят этого патологического убийцу, и слушать Бориса, называющего его великим человеком? Сам Борис в это не верит. Что с ним такое?
МАНДЕЛЬШТАМ. Борис – поэт. В его голове звучит много голосов.
НАДЕЖДА. И несколько масок висят на вешалке для шляп, причем нравятся мне далеко не все.
ПАСТЕРНАК. Сожалею, что разочаровал тебя.
НАДЕЖДА. И я сожалею, что ты разочаровал меня.
ПАСТЕРНАК. У твоего мужа в голове тоже много голосов.
НАДЕЖДА. Да, но не один не несет пургу.
МАНДЕЛЬШТАМ. Некоторые несут. Голоса – они всего лишь голоса. Плохо это или хорошо, но ты можешь лишь слушать голоса и записывать то, что они тебе говорят.
НАДЕЖДА. Именно это и делают твои коллеги по Союзу писателей. Только голоса, которые они слушают, звучат не в головах. Их источник – коллективный анус партии.
МАНДЕЛЬШТАМ. Неужели у тебя нет хоть капли уважения? Умер человек.