Мандельштам
Шрифт:
ПАСТЕРНАК. Подозрения у меня были.
СТАЛИН. И это мне в тебе нравится. Ты пытаешься меня понять. Большинство людей или лижут мне зад, или плюют в глаза и где-то спрячутся, а ты остаешься и пытаешься меня понять. Тебя тянет ко мне, как мотылька – к пламени свечи, как бобра – к дубу. Я ненавижу метафоры и при этом я – ходячая метафора. Мой псевдоним – от стали. Во мне стали много. Среди прочего. Так скажи мне, Борис, отставив в сторону все эти глупые метафоры, что мне делать с Мандельштамом?
Картина 4. Король страны дождей
(Вновь
МАНДЕЛЬШТАМ. Борис! Ты пришел к нам в гости. Какой ты молодец. Пришел навестить нас, хотя мог бы забивать козла со своими давними приятелями по Союзу писателей.
ПАСТЕРНАК. Хотел поздравить с получением новой квартиры. Теперь, возможно, ты сможешь больше работать.
МАНДЕЛЬШТАМ. И что ты хочешь этим сказать? Какое отношение имеет квартира к объему моей работы? Ты думаешь, чтобы писать, мне требовалось получить от них квартиру? Так квартира мне не нужна. И стол мне не нужен. И ручка. Мне нужна лишь моя голова.
ПАСТЕРНАК. Но ты должен признать, это удобно, иметь теплую, уютную квартиру со всеми удобствами, плотную кремовую бумагу, чернила…
МАНДЕЛЬШТАМ. Поэзия – она только в голове.
НАДЕЖДА. Ты задел его за живое, Борис. Это странная особенность моего мужа. Он вроде бы застенчивый и неприметный, но стоит коснуться чего-то такого, что таится в глубинах его души, как он разом превращается во льва.
МАНДЕЛЬШТАМ. Я ничего не имею против квартир, столов, бумаги и чернил. Но не надо путать их с поэзией. Поэзию они у меня отнять не смогут.
ПАСТЕРНАК. Я завидую твоей свободе.
МАНДЕЛЬШТАМ. Моей свободе. В нынешние времена странно такое слышать.
ПАСТЕРНАК. А мне, думается, нужны не столько бумага и чернила, как, в каком-то смысле, противовес свободе.
НАДЕЖДА. Ты подразумеваешь Сталина? Это какая-то нелепость. Почему ты так одержим Сталиным?
ПАСТЕРНАК. Я не одержим Сталиным.
НАДЕЖДА. Ты прям как школьница. Только о нем говоришь и думаешь. Это отвратительно.
ПАСТЕРНАК. Я просто не могу ответить на вопрос: почему Сталину нравится мое творчество? Мандельштама не печатают, а у меня просматривают старые блокноты и тетрадки в надежде отыскать что-нибудь неопубликованное, и тут же тащат в типографию. Я этого не понимаю. Чем я ему приглянулся? Мне остается только гадать, читал ли он что-нибудь, мною написанное? А если читал, что понял? И знаете, что раздражает больше всего? Теперь, когда моя работа получила его высочайшее одобрение, я не могу писать. Словно гигантский черный паук поселился у меня в голове и перекрыл дорожку к тому месту, откуда выходят слова. Этого вполне достаточно, чтобы свести человека с ума.
МАНДЕЛЬШТАМ. Безумие может пойти на пользу твоему писательству.
НАДЕЖДА. И самоубийство. Самоубийство всегда увеличивает тиражи. Но мне больше нравится светлая сторона. Может, нам не придется накладывать на себя руки, потому что рано или поздно они придут, чтобы убить нас.
МАНДЕЛЬШТАМ. Надежда – неисправимая оптимистка. Она всегда находит возможность упомянуть самоубийство в наших разговорах, чтобы я наконец-то понял намек. Самоубийством она одержима точно так же, как ты – Сталиным.
НАДЕЖДА. Я думаю, это оружие, которым можно будет воспользоваться, если ничто другое не поможет, чтобы лишить их удовольствия убить нас. Я бы предпочла умереть вместе, а не по одиночке. А ты – нет?
МАНДЕЛЬШТАМ. Если на то пошло, я бы предпочел перенестись сейчас во Францию.
НАДЕЖДА. У тебя был шанс уехать во Францию, но ты по своей глупости предпочел остаться. И теперь посмотри на нас. Сидим здесь, пьем чай и планируем свое самоубийство.
МАНДЕЛЬШТАМ. Если мы покончим с собой, это может напугать их до такой степени, что они начнут лучше относиться к некоторым писателям. Я не готов брать на себя такую ответственность.
ПАСТЕРНАК. Может, прекратите? Я не хочу сидеть и слушать, как вы спокойно обсуждаете собственные самоубийства.
МАНДЕЛЬШТАМ. Думаю, Борису обидно, что его не хотят брать в компанию.
НАДЕЖДА. Так мы можем уйти и втроем. Борис – первый.
ПАСТЕРНАК. Шутить тут не о чем.
МАНДЕЛЬШТАМ. Поэтому мы и шутим об этом.
ПАСТЕРНАК. Но вы не шутите.
НАДЕЖДА. Я – нет. Насчет Мандельштама не знаю. Ты шутишь, Осип?
МАНДЕЛЬШТАМ. Не знаю. Почему бы нам не позвонить Сталину и не спросить, шучу ли я? Товарищ Сталин знает все. Но прелесть в том, что нам не обязательно звонить Сталину, чтобы пообщаться с ним. Достаточно ясно и отчетливо говорить в цветочный горшок. Уши товарища Сталина даже больше, чем его усы.
ПАСТЕРНАК (ему не по себе от такого поворота разговора). Господи! Посмотрите, который час. Мне давно пора уходить.
МАНДЕЛЬШТАМ. Да, Борис. Мы знаем, что ты хочешь купить веревку и повеситься. А может, тебе будет достаточно прочитать последнюю «Антологию советской поэзии», чтобы уморить себя скукой.
НАДЕЖДА. Нет, Осип. Мы категорически против пытки.
ПАСТЕРНАК. Я действительно думаю, что такие разговоры… контрпродуктивны.
НАДЕЖДА. Да, конечно, ты лучше знаешь, о чем мы должны говорить. В конце концов, это ты пишешь стихи, в которых называешь Сталина гением.
МАНДЕЛЬШТАМ. Надя…
НАДЕЖДА. И не начинай извиняться за него. Ты не пишешь стихи о Сталине. Как он может это делать? Как это может делать человек с каплей самоуважения?
ПАСТЕРНАК. В этих стихотворениях есть ирония. Осип мог бы делать то же самое, не компрометируя себя. Но он не делает. Продолжает проявлять неповиновение. Это безумие.
МАНДЕЛЬШТАМ. Какое неповиновение? Я просто не хочу писать мусор.
ПАСТЕРНАК. Так ты считаешь, что я пишу мусор?
МАНДЕЛЬШТАМ. Если бы я попытался писать стихи, восхваляющие Сталина, в результате получился бы мусор. Иронический мусор все равно остается мусором. Ты – другой поэт и другая личность. Ты можешь одновременно шагать с двух сторон забора и в этом преуспеваешь. А я совершенно на такое не способен.