Мандустра
Шрифт:
Ветки шуршат под его ногами, он шарахается, будто везде лежат мины. Он видит плод их сегодняшней работы — большую яму и, улыбаясь, думает о том, что, наверное, она будет хорошей могилой для мальчиков. Ему грустно.
Но, пытаясь обмануть природу, ему трудно уйти от судьбы, и огромный взрыв всего перенаполненного нетерпимостью острова заставляет его рухнуть в неизвестность, пытаясь схватиться руками хоть за какое-то спасение. Был ли это вулкан, гром или динамит? Непонятно что, но остров, как небольшая Арктика, распадается на льдины и осколки, и древнее море поглощает все творившееся на нем безобразие.
Рассвет
Он смеется своей участи и гребет слабыми руками вперед и вперед — пусть то, что было, скроют его память и голова, и, если смерть не остановит его судорожное трепыхание, он будет стремиться в далекий путь, чтобы достичь границы великой и волшебной искрящейся на фоне мрака земли — Страны Женщин.
1986
РАЗДУМЬЯ
Мне представилось, что после смерти все люди превращаются в деревья, травы и мхи — вырастают вечными растениями, одеревенев душой и телом почти навсегда.
Словно едешь в маленьком уютном автобусе, где горит свет, и будто должны разносить кофе со сливками, а за окном, бесконечно, словно телеграфные столбы, стоят безликие березы и осины, раскинув в разные стороны замерзшие ветки, похожие на присоски осьминога, наконец-то обретя долгожданную почву под ногами, в которую они вгрызаются корнями, как в живую плоть или в бессмертие.
Или идешь лугами к лесу, где на опушке стоит дуб, будто многорукий Христос, возлюбивший крест свой, как самого себя, и осужденный стоять здесь все свои столетья, чтобы потом стать гробом для меня.
Может быть, здесь растет мой папа: вот эта травинка, примятая веселой коровой и обрызганная грязью от мотоцикла, — я срываю ее, сжимаю губами и медленно ложусь на поляну среди благоухания жизни во всех ее проявлениях, чтобы смотреть на небо и жевать соломенное, почти насекомое тело обычных несчастных трав, — и мне все равно в эту секунду, Наполеон это или Марья Ивановна.
И пусть наши дети будут счастливее нас.
1984
И В ДЕТСКОМ САДУ
Детки шли в детский сад. Веселые, юбочные и плачущие создания, ведомые своими зачинателями за ручки, входили в зазаборный мир, полный лип и свежей листвы под ногами и над головой, где небо было таким же, как и везде, — определителем начала очередного дня в жизни, когда трудовая неделя, словно библейская повинность, висела над жителями дамокловой свечой новой недели, едва зажженной устроителями жизненных путей.
Будто новая игра в старые игрушки — роли мам и пап, живущих на положении автоматов; когда никто не хочет повторять снова эти несвободные трепыхания и дети являются объектом для доместикации, обязательной в каждом единичном случае, ибо в каждом ребенке сидит зверь и, злобно сощурившись, смотрит на отвратительный мир, в котором нужно проводить время, чтобы что-то делать, чтобы как-то просуществовать положенное, отбыть срок и вернуться в пустое блаженство, где можно все, поскольку нет ничего.
О — конкретика куколок уныло наполняет все эти комнатки тщетными платьицами и ленточками; тесемочки стягивают
Детская комната —
как треуголка Буденного на палке, изображающей лошадь, как трусы до алых щек, как хлорка земляничного мыла, вода на палубе, цвет цветов, конец жизни в саду, земля зла и сад в голубых листьях.
Синий куб стоит в углу — синий треугольник лежит под столом; обиженно скорчившись, дитя занято своей невозможностью жить по-старому; оно ждет свободы; оно — в темнице убогого тела, которое не в силах за себя постоять; оно почти, как старик, который верит в Бога и в то, что все-таки он будет всем и получит право окунаться полностью в грязь и убивать себе подобных существ, которые сейчас перед ним, словно одушевленные фигурки, которым нельзя причинить вред, узнав, что у них внутри.
Мальчик-бедняк! Тебя мучит предопределенность твоих состояний под солнцем; ты — плохой мусульманин, и бес берет твою душу без труда; он предлагает тебе свободу пользоваться своим тельцем, как тебе хочется, — но знаешь ли ты продолжение жизни?
Девочка —
как бабочка, порхает в короткой юбке вокруг, плачет, как отринутая тобой любовница, но не любит никого; она обречена — она выйдет замуж в положенный срок, потому что является маленьким человеком со всеми смешными атрибутами; она несчастна, и детский сад, словно сумасшедший дом, скроет ее безумие и несчастье; ее оставили здесь со всеми в одиночестве, она кричит, словно умирает на некоторое время; ее экзистенциализм чист и непорочен, словно небо, за которым — Космос, ее игрушка — начавшаяся жизнь со своим концом; сможешь ли ты сложить конец и начало, детка?
Они все, будто распавшийся организм — эти дети, ползающие внутри детского сада, который гаснет, как лампочка, во время тихого часа, чтобы была возможность приготовить английский чай или молоко; они все обречены, они ужасны — стоит ли любить их?! В глазах у одного застыло убийство, и, возможно, он убьет свою девочку, быть может, он будет добрым стариком с одной ногой и погладит внука по голове, когда тот не захочет быть больше никем. Вы убьете — вы будете убивать, грабить и жечь, и доброта вам не поможет; вы видите синь чудес, пластику игрушек синего цвета и слез, но тщетно, — ибо некто возьмет вашу хилую руку и приведет вас туда, куда нужно, чтобы совратить вас на начало жизни или конец свободы, что не совсем одно и то же, как вам представляется сейчас; и вы смотрите злыми глазами на все, и на детский сад, и готовы растерзать окружающее, думая, что есть что-то еще, но взгляд воспитательницы добр и участлив, и мне хочется рыдать, упав головой на ее надгробие.