Мао Цзэдун

Панцов Александр Вадимович

В середине сентября Мао выехал в Чаншу, чтобы помочь в налаживании там работы по формированию гоминьдановской ячейки¹²⁰. За два с половиной месяца, прошедшие со времени прибытия в Хунань суньятсеновского эмиссара Тань Чжэня, ситуация в городе не сдвинулась с мертвой точки: хунаньские коммунисты саботировали искусственное насаждение организации Гоминьдана. Преодолеть сопротивление старых товарищей оказалось не просто даже Мао. Помимо прочего, у него совсем не было необходимых для организационной работы средств, а ему требовалось «по крайней мере, около 100 юаней в месяц»¹²¹. Не облегчала развитие национально-демократического движения в провинции и общеполитическая обстановка, обострившаяся еще летом в связи с новой войной между Чжао Хэнти и Тань Янькаем. В сентябре ситуация даже ухудшилась, так как в конфликт на стороне Чжао вмешался генерал У Пэйфу. Мао, конечно, сочувствовал Таню, но тот потерпел поражение. Провинция вновь погрузилась в пучину террора. Чжао Хэнти ввел военное положение, закрыл Университет самообразования, распустил Федерацию профсоюзов. Им лично был отдан приказ об аресте Мао Цзэдуна, Го Ляна, Ся Си, других лидеров рабочего движения¹²². Работая в глубоком подполье, Мао вынужден был пользоваться псевдонимом — Мао Шишань («Каменная гора»)¹²³. Собственно это и не псевдоним был, а вариант

одного из его детских имен: Шисаньяцзы («Третий ребенок по имени Камень»). Единственное, что доставляло радость, это семья. Аньин рос здоровым мальчиком, а 13 ноября Кайхуэй родила еще одного сына. Его назвали Аньцин («Молодец, достигший берега социализма»).

В то время как Мао находился в Чанше, в Шанхае состоялся ноябрьский (1923 г.) пленум ЦИК КПК. Ситуация в партии тогда обострилась. План распространения гоминьдановских партийных организаций во все важные пункты Северного и Центрального Китая провалился. Была создана только одна из них — в Пекине. Численность самой КПК сократилась вчетверо: в ней осталось всего около ста человек. То, что партия переживала кризис, признавал сам Чэнь Дусю. В докладе пленуму от имени Центрального бюро он указал следующие причины этого: «1) среди [наших] товарищей получили распространение некоторые сомнения [относительно резолюции III съезда по вопросу о национальном Движении и Гоминьдане]; 2) руководители местных отделов Гоминьдана не проявили понимания; 3) между [нашими] товарищами и членами Гоминьдана сохранялись подозрительность и несовпадение политических взглядов; 4) наша партия испытывала экономические трудности». Пленум осудил «левацкие извращения» политики единого фронта, приняв решение о конкретном участии коммунистов в реорганизации Гоминьдана. В одобренной пленумом резолюции «О плане развития национального движения» подчеркивалось: «Там, где существуют организации Гоминьдана, например, в Гуандуне, Шанхае, Сычуани, Шаньдуне, наши товарищи обязаны в них вступить, оставаясь одновременно в рядах КПК. Где их нет, в особенности в Харбине, Фэнтяне [Шэньяне], Пекине, Тяньцзине, Нанкине, Аньхое, Хубэе, Хунани, Чжэцзяне, Фуцзяни, наши товарищи должны их создать»¹²⁴. В резолюции указывалось также на необходимость «выправления политической позиции» Гоминьдана. Под этим подразумевалось следующее: добиваться того, чтобы Гоминьдан вел антиимпериалистическую пропаганду и предпринимал соответствующие практические шаги, ни в коем случае не блокировался с милитаристами, а укреплял свои силы путем опоры на различные народные организации. Пленум вменил в обязанность коммунистам и соцсомольцам создание внутри объединенной партии собственных конспиративных организаций, члены которых были обязаны во всех своих заявлениях и практических действиях, носящих политический характер, следовать руководству КПК. Перед коммунистами ставилась задача бороться за то, чтобы «занять центральное положение в Гоминьдане». Но при этом подчеркивалось: «Если для реализации данного курса отсутствуют реальные возможности, то ни в коем случае не следует применять силу»¹²⁵.

После этого работа по реорганизации Гоминьдана, пусть и со скрипом, продвигалась вперед. На конец января 1924 года Сунь запланировал проведение Объединительного съезда ГМД. 25 декабря Центральный исполнительный комитет КПК издал за подписью председателя Чэнь Дусю и секретаря Ло Чжанлуна, заменившего Мао на этом посту в связи с его отъездом в Хунань, «Извещение № 13», в котором вновь обязал всех коммунистов на местах вступать в Гоминьдан и прилагать максимум усилий для активизации работы по его реорганизации.

Усилиями Мао к тому времени хунаньская организация Гоминьдана была уже создана. В ней имелись три местные ячейки. Первая, в Чанше, была основана в начале октября 1923 года, две другие — в городах Нинсяне и Аньюани — образовались в конце осени¹²⁶. К концу декабря в Хунани в целом насчитывалось уже пятьсот гоминьдановцев, но наибольшую активность среди них проявляли члены компартии. Они же составляли и подавляющее большинство членов исполнительного комитета провинциальной организации: семь из девяти¹²⁷. Не случайно поэтому в конце года одним из делегатов на съезд от хунаньской организации Гоминьдана избрали Мао.

Опять ему надо было прощаться с семьей. Как и прежде, при расставании с женой он испытывал боль. Но тоска в этот раз была сильнее. Накануне отъезда у него с Кайхуэй произошло неприятное объяснение: что-то случилось, но что, нам знать не дано.

Он поднялся на пароход, отплывавший в Шанхай, и смотрел на остававшуюся позади Чаншу, а губы сами шептали:

Взмах руки, и я снова в пути. Как нам трудно глядеть друг на друга, Вновь нас мучают горькие чувства. В уголках твоих губ и в изгибе бровей Мне все видятся отблески гнева, А в глазах твоих — капельки слез. Знаю: нашей размолвки причина — то письмо, что недавно пришло. Но, поверь, облака и туманы все развеются. В мире есть двое — я и ты, больше нет никого. Люди часто страдают. И что же? Знает Небо об этом? Кто скажет? На дорогу к Восточным воротам иней лег толстым слоем сегодня. И осколок луны освещает пруд и неба одну половину. Как печально мне, как одиноко! Жмет мне сердце гудок парохода — Начинаю я путь на край света. Так давай же порвем эти нити, нити гнева и горькой печали! Пусть, как горный обвал на Куньлуне [16] , как тайфун, что пронесся над миром, Нас покинет печаль. И, как прежде, мы, крылами касаясь, продолжим Свой полет в облаках над землею¹²⁸.

16

Куньлунь — горная гряда на юго-западе Китая.

НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЯ

Кантон в начале и середине 20-х годов, при либеральном правлении Гоминьдана, мог ошеломить не в меньшей степени, чем Шанхай, однако совсем по-другому. «На юге… иначе дышалось, — пишет Далин. — Рабочие союзы, коммунистическая партия, Социалистический союз молодежи работали совершенно легально»¹²⁹. В воздухе чувствовалось дыхание революции. Беспрерывно проводились митинги, собрания, демонстрации. «Политическая жизнь била ключом, — вспоминает Вишнякова-Акимова. —

Все свободные места на стенах и столбах были заклеены плакатами и листовками, с шестов, укрепленных над головами прохожих, свешивались флаги, через улицы были протянуты неширокие полосы материи с лозунгами»¹³⁰. Революционный подъем особенно чувствовался в период организации I съезда Гоминьдана. «Подготовка к конгрессу, предварительные меры по реорганизации — все это всколыхнуло и разбудило дремавшие силы партии Сунь Ятсена», — замечает военный советник кантонского правительства Александр Иванович Черепанов¹³¹. «Все были заняты подготовкой к конгрессу, — вторит ему Чжан Готао, — банкеты следовали за банкетами, и обстановка напоминала подготовку к какому-то большому семейному торжеству»¹³². Старый город с более чем двухтысячелетней историей, казалось, обрел новую жизнь.

Кантон по праву считался столицей юга Китая. Расположенный на левом берегу замутненной красным илом полноводной реки Чжуцзян (Жемчужная), в ста пятидесяти километрах от английской колонии Гонконг, он был большим, многолюдным и деловым. Жизнь бурлила на его извилистых торговых улицах, шумных рынках и в дымном порту. В отличие от Шанхая, однако, современной промышленности почти не существовало. Имелись лишь несколько десятков мелких шелкоткацких мануфактур да множество кустарных ремесленных лавок, в которых производилась всякая всячина: от перламутровых украшений до лаковых статуэток.

Основанный еще в 214 году до н. э. этот город (в ту пору его чисто географическое, не поддающееся переводу название было Паньюй) рос быстро и уже через сто лет получил статус провинциального, став центром обширной области Цзяо. В 226 году Цзяо переименовали в Гуанчжоу (дословно: «Широкий район»; на южнокитайском, кантонском, диалекте — «Квонжау»), а с VII века стали называть Гуаннань дунлу («Восточная дорога широкого юга»). Однако название «Гуанчжоу» не пропало: местные жители стали так неформально называть город Паньюй. В XIV веке название провинции сократили — просто на Гуандун («Широкий восток» — в отличие от соседней провинции Гуанси — «Широкий запад»), а в 1918 году состоялось официальное переименование Паньюя в Гуанчжоу. Кантоном же этот город окрестили прибывшие сюда в XVIII веке французы, по-своему транслитерировавшие услышанное ими в южнокитайском произношении название провинции Гуандун («Квонтун»). С их легкой руки именно так стали именовать Гуанчжоу все иностранцы, которых, правда, в Кантоне было гораздо меньше, чем в Шанхае. С 1842 года здесь находилась только одна иностранная концессия: совместное владение Англии и Франции, крошечный остров Шамянь, расположенный в юго-западной части города, в бухте Байэвань (бухта Белых гусей), как раз в том месте, где река Чжуцзян разделяется на два рукава. Этот район, отделенный от основного города тонким, в три-четыре метра, проливом, до сих пор поражает своей изысканной западной архитектурой, аккуратно спланированными улицами и площадями, утопающими в тени садов и парков. В то время это был поистине райский уголок. Резко контрастировал с ним остальной, китайский, Кантон, залитый солнцем, пестрый и многолюдный. Современник рассказывает: «Кантон напоминал огромный рынок, живой, подвижный, который не закрывался даже ночью. Как и во всех искони китайских городах, улицы были очень узкими, шириною в два-три метра. Обращало на себя внимание почти полное отсутствие вывесок на английском языке… На улицах всегда было шумно, отовсюду слышалась китайская музыка, на набережной, этой главной улице Кантона, было много накрашенных женщин»¹³³. В начале 20-х годов в Кантоне проживало более полутора миллионов человек, из которых не менее двухсот тысяч проводили жизнь в лодках на воде (так называемых «сампанах» — буквальный перевод: «три доски»). Вдоль берега стояли сотни джонок в четыре-пять рядов. «Маленькие горбатые крыши тесно жались друг к другу, — вспоминает очевидец. — Все они выглядели нищенски, были какого-то грязного, гнилого цвета. Целые семьи ютились на них, и ребятишки с интересом тянули головенки в нашу сторону. Малыши были привязаны за ногу веревкой или носили за спиной своеобразный спасательный пояс — сухое полено. Куры ходили по корме с петлей на лапе. Громкие, на высокой ноте, голоса сампанщиков, старавшихся перекричать друг друга, звучали резко, пронзительно, с характерной южнокитайской тональностью»¹⁵⁴.

В середине января 1924 года Мао приехал сюда второй раз, но теперь уже как делегат гоминьдановского съезда — открытие было назначено на 20 января, так что у Мао оставалось еще несколько дней, чтобы осмотреться. Уютный Дуншань, где он жил прошлым летом, ничуть не походил на тот город, который открылся перед его глазами. В Дуншане, как и в Шамяне, в основном жили богатые иностранцы, а также китайцы, женатые на европейках и американках. Тут же находились дома гоминьдановской знати, в том числе Чан Кайши, а также Бородина и других советников. Хотя район этот и не являлся иностранной концессией, но был дорогой и благоустроенный. Совсем иное зрелище являл собой центр Кантона. На узеньких, утопающих в грязи улицах, совсем рядом с широкой и залитой электричеством Вэньминлу (улица Цивилизации), было полно нищих, кули и мелких торговцев. Большинство из них не имели пристанища. Поздно ночью, когда городской шум затихал, они стелили на тротуарах циновки, располагаясь ко сну. Кто-то приспосабливал для ночлега тесовые ящики, кто-то спал на ступенях домов. Таких нищих было немало и в других городах на юге Китая, в том числе и в Чанше. Вряд ли кто-нибудь из них, даже если и знал о гоминьдановском съезде, всерьез ожидал от него каких-то перемен в своей жизни. Революционная атмосфера, которой дышала общественность, в городских трущобах не чувствовалась.

Гуляя по улочкам, Мао не мог, разумеется, не обращать на это внимания. И, должно быть, все более проникался убеждением в том, что «никакая буржуазная революция невозможна в Китае. Все антииностранные движения и прежде (и теперь) осуществлялись не буржуазией, а теми, у кого были пустые желудки»¹³⁵. Эту точку зрения он, как бы мимоходом, высказал на III съезде партии, но с тех пор она не давала ему покоя. Да, он поддерживал союз с Гоминьданом, но при этом понимал его ограниченность и тактическую гибкость. Правда, иногда, как мы знаем, от прогрессировавшего сотрудничества с националистами у него случались «головокружения», но такие периоды сменялись сомнениями и разочарованиями. Твердое же убеждение в том, что только диктатура пролетариата может спасти Китай, уже никогда не оставляло его.

К тому времени, когда он приехал, в Кантоне, а также в провинциях Цзянси, Хунань и Хубэй насчитывалось более 11 тысяч членов Гоминьдана (данные по остальным районам страны не были известны). Кантонская организация являлась наиболее многочисленной — 8218 членов. Свыше 2 тысяч человек насчитывала цзянсийская (то есть в основном шанхайская) организация. Пятьсот гоминьдановцев, помимо Хунани, имелось еще в Хубэе, более трехсот — в Ханькоу¹³⁶. В КПК же в то время состояло всего немногим более ста человек. Иными словами, даже если представить, что к Объединительному съезду Гоминьдана большинство коммунистов уже вступили в ГМД, что на самом деле не соответствует действительности, компартия в сравнении с Гоминьданом по-прежнему выглядела как небольшая местная ячейка последнего — менее 1 процента от партии Сунь Ятсена.