Мао Цзэдун

Панцов Александр Вадимович

Здесь, под крылом Сунь Ятсена, китайские коммунисты впервые могли действовать открыто. Подполье, явки, пароли, казалось, ушли для Мао в прошлое. Интенсивная легальная работа по формированию единого фронта захватила его. Еще в Чанше под воздействием телеграмм и писем из Центрального исполкома КПК Мао начал менять свое негативное отношение к Гоминьдану.

Впервые Мао публично высказался в защиту антиимпериалистического союза 10 апреля 1923 года, за несколько дней до отъезда из Чанши. Он заявил тогда на страницах издававшегося Университетом самообразования журнала «Синь шидай» («Новая эпоха») следующее: «Если мы посмотрим на влиятельные группировки внутри страны, то увидим, что их три: революционно-демократическая, нереволюционно-демократическая и реакционная. Главной силой революционно-демократической группировки, конечно, является Гоминьдан; набирающая силы коммунистическая группировка сотрудничает с ним… Коммунистическая партия на какое-то время отказалась от своих наиболее радикальных взглядов для того, чтобы установить союз с относительно радикальным Гоминьданом… Это [положение дел] — источник мира и

объединения, мать революции, магический эликсир демократии и независимости. Об этом должны знать все»⁷⁷. Нельзя, правда, сказать, чтобы он стал горячим сторонником единого фронта в том понимании, которое вкладывали в него Маринг и ИККИ: о вступлении коммунистов в Гоминьдан он пока ничего не говорил. Но изоляция компартии и рабочих, глубокий кризис профсоюзного движения повергали его в уныние, а потому союз с Гоминьданом виделся ему хоть каким-то, пусть не блестящим, выходом из положения. Встретившись в Шанхае с Марингом, он не мог обуздать мрачных мыслей. По словам представителя ИККИ, Мао удручало то, что во всей Хунани с населением в тридцать миллионов человек организованных рабочих насчитывалось не более 30 тысяч. Он, писал Маринг, «махнул рукой на организацию рабочих и был настроен настолько пессимистически, что видел единственное спасение для Китая в российской интервенции», полагая, что на северо-западе Китая Советская Россия должна была создать «военную базу». Более того, он полагал, что в условиях Китая, где «старые традиции патриархального общества по-прежнему еще очень сильны… мы не можем развивать ни массовую комм[унистическую], ни националистическую партию»⁷⁸.

Приехав в Кантон, Мао, однако, через какое-то время вновь воспрянул духом. Переломным для него стало участие в III съезде компартии, который проходил легально с 12 по 20 июня 1923 года на восточной окраине этого южного города, в районе Дуншань (Восточные горы) — престижном квартале, застроенном в основном двухэтажными виллами европейского типа. Председательствовал на форуме Чэнь Дусю, активную роль играл Маринг. Сорок делегатов, собравшихся в этом тихом элитном месте, в доме, показавшемся им нежилым⁷⁹, представляли 420 членов КПК, из которых четвертая часть (110 человек) находилась в тюрьмах. Со времени II съезда партия выросла более чем в два раза — на 225 человек. В основном КПК была мужской (женщин насчитывалось всего 19 человек) и интеллигентской по составу (в ней было только 164 рабочих). Партячейки действовали в провинции Гуандун, городах Шанхае, Пекине, Чанше, Аньюани, Таншани, Цзинани, Ханчжоу, Ханькоу, на железнодорожных станциях Чансиндянь близ Пекина и Пукоу (около Нанкина), а также за рубежом, в Москве⁸⁰. (В Московскую ячейку входили китайские студенты КУТВ — Коммунистического университета трудящихся Востока — специального коминтерновского учебного заведения, созданного в 1921 году.) Из всех ячеек, впрочем, организация Мао была наиболее дееспособная и, как мы знаем, самая многочисленная: в ней одной состояло более половины членов партии. Неудивительно поэтому, что только она одна удостоилась похвалы Чэнь Дусю, который в своем отчетном докладе специально отметил: «Мы можем сказать, что только хунаньские товарищи провели хорошую работу»⁸¹.

Особенно жаркие споры шли о тактике и формах единого фронта, и Мао пришлось вникать в детали проблемы. Сориентироваться на первых порах ему было трудно: ведь в Хунани членов Гоминьдана было намного меньше, чем коммунистов, и работы по единому фронту никто не вел. В Китае вообще в большинстве мест, где действовала КПК, влияние Гоминьдана не чувствовалось. Партия Сунь Ятсена в основном базировалась в кантонском районе; сравнительно большая ее организация имелась и в Шанхае. В других же регионах гоминьдановцев можно было по пальцам пересчитать. Сунь Ятсен — это «большая пушка», говорили представители с периферии, от него много шума, а толку мало⁸². Почему же тогда, недоумевали они, надо всем вступать в Гоминьдан? Да и куда вступать, если организаций-то Гоминьдана раз два и обчелся? Глупо ведь самим коммунистам создавать сначала гоминьдановские организации, а потом в них входить!

Эти разговоры поддерживали и такие крупные функционеры партии, как Чжан Готао и Цай Хэсэнь, которые уже не возражали против тактики вступления в Гоминьдан вообще, но, как позже вспоминал Цай Хэсэнь, не хотели допускать «перебарщивания в этом направлении». Решительно не согласен с ними был Маринг, за которым следовали Чэнь Дусю, Ли Дачжао, Чжан Тайлэй и некоторые другие послушные Москве делегаты. Да, считали они, надо «критиковать Гоминьдан за его феодальную тактику», но при этом следует «толкнуть и направить эту партию на путь революционной пропаганды, образовать в ней левое крыло из рабочих и крестьян». А для этого необходимо «развивать Гоминьдан по всей стране»⁸³. Маринг и Чэнь Дусю выдвинули лозунг «Все на работу в Гоминьдан»⁸⁴.

Мао в этом вопросе поддерживал Чжан Готао и Цай Хэсэня⁸⁵: все-таки с Цаем их связывала многолетняя дружба, и в какой-то мере, как мы знаем, Цай оказывал на него влияние. Кроме того, в начале съезда он не мог еще избавиться от пессимизма в отношении перспектив развития в Китае массовых партий и рабочего движения. Вместе с тем его позиция не была настолько же бескомпромиссной, как воззрения Чжана и Цая. Он пока явно сомневался. В глубине души он считал, что «китайская коммунистическая партия не должна только видеть Гоминьдан в небольшом районе вокруг Кантона»⁸⁶, но во время обсуждения «Резолюции по вопросу о национальном движении

и Гоминьдане» ничего такого говорить не стал. Более того, даже заявил, что «в Гоминьдане доминирует мелкая буржуазия… Мелкая буржуазия может временно возглавлять [революцию]. Вот почему нам следует вступить в Гоминьдан… Нам не надо бояться вступления… Крестьяне и мелкие торговцы — хороший материал для Гоминьдана»⁸⁷. С другой стороны, в самый ответственный момент, во время поименного голосования, выступил против резолюции Чэнь Дусю. Когда же двадцатью одним голосом против шестнадцати резолюция, обязывавшая коммунистов способствовать распространению организаций Гоминьдана по всему Китаю, была принята, «небрежным тоном заявил, что принимает решение большинства»⁸⁸. И это несмотря на то, что в резолюции подчеркивалась необходимость «образовать сильную централизованную партию — штаб национально-революционного движения» и признавалось, что такой партией может стать лишь Гоминьдан. Компартия, говорилось в резолюции, не может превратиться в массовую организацию в ближайшем будущем, «ввиду того, что рабочий класс не является еще мощной силой»⁸⁹.

То, что Мао в конце концов снял свои возражения, не было забыто. Явно по инициативе Маринга и Чэнь Дусю его на этом съезде впервые ввели в состав Центрального исполнительного комитета партии из девяти членов и пяти кандидатов. При выборах членов ЦИК за него было подано 34 голоса. Больше получили только Чэнь Дусю (его избрали единогласно — 40 голосов из 40), Цай Хэсэнь и Ли Дачжао (по 37)⁹⁰. Более того, Мао вошел и в узкое Центральное бюро из пяти человек (своего рода Политбюро), которое возглавил Чэнь (помимо них в ЦБ вошли еще старые приятели нашего героя Ло Чжанлун и Цай Хэсэнь, а также глава гуандунской организации КПК Тань Пиншань)⁹¹. И самое важное — Мао был избран секретарем и заведующим организационным отделом ЦИК (на посту заворготделом он сменил Чжан Готао, которого за резкую оппозицию линии ИККИ не переизбрали в исполком). Иначе говоря, Мао оказался вторым лицом в партии.

Первый раз в жизни он встал рядом со своим учителем. Теперь он являлся не только журналистом, но и коммунистическим функционером общенационального масштаба. Его имя стало известно в Москве: как о «бессомненно, хорошем работнике» отозвался о нем в письме Войтинскому советский агент в Шанхае Соломон Лазаревич Вильде (Владимир)⁹².

Также впервые на этом съезде Мао вплотную занялся и совершенно новым для себя, крестьянским, вопросом. Конечно, он знал нищую жизнь китайской деревни не понаслышке. Но никогда до того всерьез организацией крестьянства не занимался. В Хунани под его руководством лишь дважды — в уездах Чанша и Хэнша — делались попытки сорганизовать безземельных крестьян против крупных землевладельцев, но все — безрезультатно. Вспоминая об этом в январе 1924 года, Мао объяснял: «В этих местах мы сначала организовали безграмотных крестьян, а потом руководили ими в борьбе против более зажиточных, более крупных землевладельцев. А что получилось? Наша организация сразу нарушается, закрывается, и все эти крестьяне не только не сознают, что мы боремся за их интересы, а даже ненавидят нас, говоря: если бы мы не организовывались, никакого бедствия, никакого несчастья не было бы»⁹³.

Тем не менее его вместе с Тань Пиншанем включили в комиссию, разрабатывавшую резолюцию по крестьянскому вопросу. Принял он участие и в дискуссии относительно политики партии в отношении крестьянства. И тут, в отличие от многих участников съезда, Мао неожиданно проявил ясное понимание проблемы. «В любой революции, — заявил он на съезде, — крестьянский вопрос являлся самым важным… Во все века китайской истории все восстания и революции опирались на крестьянские мятежи. Причина того, что Гоминьдан имеет базу в Гуандуне, заключается просто в том, что в его распоряжении находятся армии, состоящие из крестьян. Если китайская компартия тоже сделает упор на крестьянское движение и мобилизует крестьян, ей не составит труда достичь того, чего достиг Гоминьдан»⁹⁴.

На эти пророческие слова тогда, правда, мало кто обратил внимание. Резолюция, принятая делегатами, оказалась аморфной и декларативной. «III съезд нашей партии, — говорилось в ней, — постановляет необходимым объединить мелких крестьян, арендаторов и батраков на борьбу с империалистами, которые контролируют Китай, свергнуть милитаристов и продажных чиновников, сокрушить местных бандитов и лешэнь для того, чтобы защитить интересы крестьян и продвинуть вперед дело национального революционного движения»⁹⁵.

То, что крестьянским движением надо было всерьез заниматься, подтвердила вскоре и полученная с опозданием, 18 июля, «Директива ИККИ III съезду КПК», отправленная из Москвы 24 мая. В ней черным по белому утверждалось: «Национальная революция в Китае и создание антиимпериалистического фронта необходимо будет сопровождаться аграрной революцией крестьянства против остатков феодализма. Только в том случае эта революция сможет быть победоносной, если в движение удастся вовлечь основную массу китайского населения — парцеллярное крестьянство… Таким образом, центральным вопросом всей политики является именно крестьянский вопрос»^95а. Формулировка эта принадлежала Николаю Ивановичу Бухарину, кандидату в члены Политбюро ЦК РКП(б), одному из авторитетнейших большевиков, принимавших активное участие в работе Коминтерна. До поры до времени, однако, она оставалась лишь на бумаге: в сферу реальной политики китайские коммунисты ее не переводили. Даже для Мао выступление по крестьянскому вопросу на III съезде на какое-то время осталось всего лишь незначительным эпизодом.