Мао Цзэдун
Шрифт:
«Авангардам, боковым охранениям и арьергардам приходилось отражать десятки нападений — то спереди, то сзади, то слева, то справа, то сразу со всех сторон, — пишет Браун. — Но тяжелее всего положение стало тогда, когда мы перебирались через скалистые горы на границе провинций Гуйчжоу и Юньнань. Мы пробирались по узким крутым тропинкам, через глубокие ущелья. Лошади падали и ломали ноги, выдерживали только мулы. По мере того как мы продвигались вглубь провинции Юньнань, становилось все хуже с продовольствием. Население здесь само жило впроголодь. Красноармейцы с жадностью набрасывались на мясо павших лошадей. Но и в долинах было мало риса и овощей… Можно было представить себе, как выглядели тогда наши части. Изо дня в день росли потери не столько за счет убитых и раненых, сколько за счет больных и истощенных. Полки и дивизии таяли на глазах»160. Из 86 тысяч человек, начавших поход в Центральном районе, до
Но оставшиеся все шли и шли. В начале мая они пересекли бурную и широкую (в 200 метров) реку Цзиньшацзян (так в этих местах называют Янцзы). А через месяц, пройдя вдоль границы с Сиканом (Тибетом), переправились через еще один мощный горный поток — реку Дадухэ. Эта переправа была особенно трудной. Южный и северный берега зажатой средь гор бурлящей реки соединял узкий висящий на железных цепях мост, построенный еще в начале XVIII века. К моменту подхода войск КПК оборонявшие его солдаты противника наполовину разобрали его дощатый настил, а когда началась переправа, гоминьдановская авиация стала его нещадно бомбить. И все же бойцам Красной армии удалось перебраться на другой берег.
После этого их путь пролегал по безлюдному высокогорью в полном бездорожье. Красноармейцы были обуты в легкие тапочки или соломенные сандалии, а с каждым днем становилось холоднее и холоднее. Армия все дальше забиралась в горы, только перевалив через которые можно было выйти на плоскогорье северо-западной Сычуани. «Пришлось преодолеть ревущие потоки, дремучие леса, предательские болота, горные перевалы на высоте 4–5 тысяч метров, — вспоминает Браун. — И хотя уже начиналось лето, ртутный столбик термометра показывал всего лишь плюс 10 градусов по Цельсию, а ночью опускался до нуля… Росло число убитых, замерзших, умерших от истощения. Все мы невероятно обовшивели. Но хуже всего было то, что началась дизентерия и обнаружились первые случаи тифа»161.
Наконец в середине июня части Центральной Красной армии подошли к еще одному узкому цепному мосту с деревянным настилом, перекинутому через небольшую горную речушку Фожихэ в уезде Маогун в западной Сычуани. Здесь состоялась их долгожданная встреча с вышедшими навстречу авангардными войсками Чжан Готао. Сам Чжан со всем своим штабом находился в соседнем уезде Маосянь, в двух днях пути. Получив известие, он поспешил навстречу. 25 июня два старых знакомых, Мао и Чжан, смогли заключить наконец друг друга в объятия. Это произошло в 140 ли к северу от Маогуна, в старинном ламаистском храме Лянхэкоу. Вот как описывает эту встречу Чжан Готао: «Как только я увидел их [Мао и других членов Политбюро], я спрыгнул с коня и бросился к ним, чтобы обнять их и пожать им руки. Нельзя описать словами нашу радость по поводу соединения после стольких лет несчастий. Мао Цзэдун взошел на трибуну, сооруженную заранее, и произнес приветственную речь, обращаясь ко мне. Я выступил в ответ, отдав должное ЦК КПК и выразив солидарность с армией 1-го фронта, которая прошла через многочисленные испытания». В тот же день вечером состоялся обед. Никто не говорил ни о Великом походе, ни о совещании в Цзуньи, ни о приключениях армии 4-го фронта. «Мао Цзэдун, хунанец, обожавший острый красный перец, завел веселый разговор о том, что только тот, кто ест красный перец, является настоящим революционером. С ним спорил Цинь Бансянь [Бо Гу], уроженец провинции Цзянсу, который не ел перца. Этот шутливый разговор способствовал созданию непринужденной атмосферы»162. Казалось, Великий поход завершился. Но главные испытания ждали участников застолья впереди.
Тридцативосьмилетний ветеран китайского коммунистического движения Чжан Готао был человеком в высшей степени властолюбивым, гордым и не терпящим компромиссов. Высокого роста, с острыми скулами и тяжелой челюстью, выпяченной несколько вперед, он и внешне-то производил впечатление трудного в общении человека. А по характеру был просто взрывным. За свою долгую жизнь в КПК и Коминтерне он не раз, как мы помним, оказывался в оппозиции — то Марингу, то Ломинадзе, то Цюй Цюбо. Весной 1930 года, работая в ИККИ, ему долго пришлось оправдываться перед комиссией по чистке китайских студентов Москвы за свои прошлые «грехи». Тогда, на волне борьбы с троцкизмом, кое-кто в ИККИ старался даже «пришить» ему связи с троцкистским подпольем, но из этого, правда, ничего не вышло. ЦК ВКП(б) и ЦК КПК сочли информацию о его «троцкистских связях» «провокацией»163. В целом в Коминтерне к нему относились хорошо, и, хотя иногда «прорабатывали», делали это скорее по большевистской обязанности везде и в каждом подозревать врага. А вообще, по большому счету, считали своим и в ноябре 1927-го, за три года до «чистки», даже наградили орденом Боевого Красного Знамени как «мужественного борца китайской революции».
Тем не менее бывшие студенты КУТК,
Так что излияния «радости» при встрече никого не могли обмануть. Новый конфликт в руководстве был неизбежен. И Мао от него мог только выиграть: ведь он, по существу, оказывался над схваткой: «московские студенты», желая оттеснить Чжан Готао, должны были неизбежно группироваться вокруг него. Только Мао, с его умением плести интриги и маневрировать в, казалось бы, безвыходной ситуации, мог обеспечить благоприятное для них соотношение сил.
Да Мао и сам весьма недоверчиво относился к Чжану. Он понимал, что Чжан чувствовал себя «хозяином положения». У него под ружьем находилось в семь-восемь раз больше бойцов, чем в войсках Центральной Красной армии. Его солдаты были неплохо вооружены, сыты, одеты и обуты. Свой боевой дух они еще не растеряли, и Чжан Готао пользовался у них, их командиров и комиссаров непререкаемым авторитетом. Измученные, оборванные и почти полностью потерявшие боеспособность части Центральной армии не шли с ними ни в какое сравнение. Тем более что из 10 тысяч добравшихся до Маогуна 2 тысячи относились к нестроевым164.
Понятно поэтому, что в таких условиях дух «дружеской непринужденности» быстро испарился. Чжан стал требовать власти. В июле его войска подкрепили претензии своего вождя, спровоцировав ряд вооруженных столкновений с отрядами Мао Цзэдуна165. Мао и другим лидерам КПК ничего не оставалось, как отступить. В середине июля Ло Фу выразил готовность передать Чжану должность генсека. Но тот предпочел более важный по тем временам пост генерального политкомиссара объединенной Красной армии, которая вскоре была реорганизована в девять корпусов. (Четыре из них были сведены в армию 1-го фронта, а пять — в армию 4-го фронта.) Чжоу ушел в отставку, а заодно и Мао снял с себя обязанности фронтового политкомиссара. Контроль над армией перешел к Чжан Готао. Его командиры потребовали отдать ему и пост председателя Центрального Реввоенсовета, но Чжан милостиво оставил его Чжу Дэ. Все равно эта формальная должность не имела большого значения: власть в ЦРВС сосредоточилась в руках Чжана166.
А тем временем Великий поход продолжался. Объединенная армия шла на север, к границе провинций Сычуань, Ганьсу и Шэньси, где по решению Политбюро должна была образовать новый советский район. Оставаться в западной Сычуани было нельзя прежде всего потому, что местные горские племена проявляли к коммунистам, грабившим их беспощадным образом, особую ненависть. Места здесь были дикие и опасные, а нищета — самая ужасающая. Мао Цзэдун рассказывал Сноу: «В Сычуани восемнадцатилетние девушки ходят совсем без штанов. Они настолько бедны, что не могут их купить. Если бы Гитлер хотел запретить нудизм, в Китае бы ему пришлось дать всем им штаны»167. Но Красной армии требовалось продовольствие, а потому, как пишет один из участников марша, «волей-неволей мы были вынуждены забирать до последней крошки все, что могли отыскать, и постоянно посылали в горы продотряды для охоты на бродячий [домашний] скот»168. Долго так, конечно, не могло продолжаться. Агрессивные горцы все чаще нападали на красноармейцев, принесших в их край только горе.
Впереди на пути коммунистов лежало огромное заболоченное плато, и миновать его они никак не могли. Надо было идти. Но как раз в это время Мао и Ло Фу решили нанести Чжан Готао ответный удар, а потому через несколько дней после того, как Чжоу уступил Чжану место генерального политкомиссара, в двадцатых числах июля, движение было приостановлено. Политбюро собралось на очень важное заседание. Спокойным голосом Ло Фу попросил Чжан Готао отчитаться о проделанной им работе со времени его отъезда из Шанхая в советский район на границах провинций Хубэй — Хэнань — Аньхой в апреле 1931 года. (Как мы помним, Чжан вынужден был эвакуировать этот район под ударами Чан Кайши уже в октябре 1932 года.) После доклада Чжана выступил Мао, обрушившийся на Чжан Готао с едкой критикой. Он обвинил старого знакомого в «серьезных ошибках», допущенных им при сдаче старой опорной базы. Чжан, конечно, отверг все обвинения, и заседание закончилось безрезультатно. Но новый внутрипартийный конфликт приобрел отчетливые формы. Через две недели, на новом заседании Политбюро, Ло Фу обвинил Чжан Готао уже в сдаче его новой базы в северной Сычуани. На это Чжан, наконец, вспылил: «А вы сами-то можете считать свою линию правильной, если потеряли весь Центральный советский район?»169 Ему стало понятно, что Мао и Ло Фу сознательно обостряют обстановку. И он решил отложить выяснение отношений до лучших времен.