Mao II
Шрифт:
– Ты это им скажи. Мне вот-вот стукнет тридцать, а я все никак не избавлюсь от приставки "пом".
– Послушай, я не хочу вас стеснять. Завтра меня здесь уже не будет.
– Живи сколько захочется - кушетка в твоем распоряжении. Останься хоть ненадолго. Это мне только в радость.
– Ты же меня знаешь.
– На День павших вся наша троица соберется в Атланте. С удовольствием доложу о редкостном событии - визите Мифического Отца.
– Весь праздник им испортишь.
– Почему ты не спрашиваешь, как у
– Мне по фигу.
– Спасибо.
– С этими двоими я заключил междугородний пакт о взаимном пофигизме. Телепатия. Наши души понимают друг дружку с полумысли.
Отложив в сторону первую тетрадку газеты, он приступил к другой.
– Им интересно то, что ты делаешь, - сказала она.
– Что я делаю? Все то же самое. Кому это может быть интересно?
– О тебе по-прежнему они говорят много и охотно. Но только не с матушкой, конечно. Вот она действительно слышать о тебе не желает.
– Я и сам-то не желаю, Лиззи.
– Но тема всплывает и всплывает. Мы как щенята - грызем и вырываем друг у друга все ту же обслюнявленную тряпку.
– Доложи, что я не даю алкоголю взять надо мной власть.
– А что сказать о твоей нелюдимости?
– А что?
– сказал он.
– Эта твоя взвинченность. Запретная зона, куда мы не допускались, когда ты хандрил. Как ты растворялся в воздухе, ну чистый фокусник.
– Послушай, если ты вправду считаешь, что со мной было так тяжело общаться, - зачем на меня вообще время тратить, а?
– Не знаю. Может, я трусиха. Боюсь, что обида пристанет ко мне намертво и я до старости буду казниться - какая я озлобленная и нехорошая. А может, дело в том, что мое будущее не предполагает детей. Не придется превращать свою жизнь в урок истории на тему "как не повторить путь моего отца". Я никого не смогу так исковеркать, как ты исковеркал Шейлу с Джеффом.
Лукаво улыбаясь, она высунулась из-за перегородки.
– Кто-кто, а мы не считаем, что твое поведение было связано с литературным трудом. Мы-то считаем, что для Мифического Отца работа была безотказной отмазкой. Вот как мы трактуем эту проблему, папочка. Сколько бы ты ни прикидывался, будто писательство - твой тяжкий крест, нас не обманешь. На самом деле это был лишь подходящий костыль, удобное алиби, законное оправдание твоей уникальной неспособности вести себя по-людски.
– А в чем, собственно, состоят обязанности помрежа?
Улыбнувшись еще шире, она посмотрела на Билла так, будто он произнес ту единственную фразу, которую она могла бы счесть доказательством его любви.
– Напоминать актерам, в каком квадрате сцены им полагается упасть замертво.
Из спальни вышла Гейл, взяла с вешалки куртку.
Билл повернулся к ней:
– Я тебя выгоняю? Останься, будь нашим рефери. На мою голову обрушилась ветхозаветная песчаная буря.
– Сегодня у меня гипнотерапия. Это моя последняя надежда сбросить хоть
– Я ей говорю: "Попробуй не есть", - сказала Лиз.
– Говоришь - с таким видом, будто ничего нет проще. Меня хватает максимум на восемь дней строгой диеты, потом включается автопилот, и я с чистой совестью оставляю свое тело в покое.
– Поговори с моим отцом. У писателей самодисциплина та еще.
– Знаю. Завидую. Я бы так никогда не смогла. Сидеть и корпеть день за днем.
– У бродячих муравьев - вот у кого самодисциплина, - сказал Билл.
– А что есть у писателей, лучше меня не спрашивайте.
Гейл ушла, а они вдвоем сели обедать. Билл предположил, что переднее седло этого лесбийского тандема занимает его дочь - она здесь принимает решения и врачует раны. Он попытался внушить себе, что крайне гордится ею. Разлил по бокалам вино, купленное, когда он вылез из такси и пошел бродить в поисках знакомых домов и вывесок, - уже сообразив, что начисто забыл название ее улицы, не найдя в своем бумажнике ни телефона, ни адреса, вопрошая себя, как же, черт подери, собирался попасть в ее квартиру, даже если бы знал, где она живет, а потом набрел на таксофон, позвонил в справочную, и Лиз оказалась не просто в общедоступной базе данных, но и дома.
– Послушай-ка, я тут пытаюсь вспомнить, что еще в прошлый раз мог у тебя оставить.
– Твой халат носит Гейл.
– Гипноз. Возможно, это панацея.
– Ты оставил портмоне с дорожными чеками и паспортом. Сделай удивленные глаза, папочка.
– Я все гадал, куда его черти задевали.
– Ты отлично знал, где оно. Потому и приехал, так ведь?
– Я приехал увидеться с тобой, девочка.
– Знаю.
– Тьфу ты, плохой же из меня шахматист.
– Ничего. Я не теряю время на переживания из-за папочкиных задних мыслей.
– Только из-за его невнимания.
– Ну, что есть то есть.
– Честно говоря, ты даже родилась без меня. Слыхала когда-нибудь об этом?
– Только теперь слышу.
– Я был в Иедцо.
– Где?
– Это что-то похожее на монастырь, пансионат, где писатели могут, на все положив, хоть немножко поработать в тишине и спокойствии. Между прочим, не мои слова, а дословный девиз заведения. На арке ворот начертан. Готическим шрифтом.
Он поднял глаза от тарелки - посмотреть, улыбнулась ли она. Она, по-видимому, гадала, улыбаться или не стоит. Он помог ей убрать со стола, а затем позвонил в Нью-Йорк Чарльзу Эверсону.
Чарли сообщил:
– Стоило тебе уйти, как к нам сразу же заявился твой Скотт. Я был у начальства на дневной планерке. Насколько я понял, он устроил скандал в вестибюле. Пытался пробиться к лифтам и подняться к нам. Наконец мне позвонили охранники и попросили с ним поговорить. Он выспрашивал, где ты. Я, конечно, ничего ему не смог сказать, потому что не знал.