Марафон длиной в неделю
Шрифт:
Ходили, пока не начало темнеть — лишь тогда майор дал команду прекратить поиск. Сел под ольхой на сухом месте, вытянул натруженные ноги, пожаловался:
— Ну и устал...
— Тут и роты мало, — хмуро пробурчал Толкунов. — Такой лес прочесать!..
Бобренок вытянул карту, сверился с ней.
— Мы приблизительно в этом месте, — ткнул карандашом, — до проселочной дороги метров четыреста.
— Потопали?
— Конечно, есть хочется... — Бобренок на удивление легко поднялся. — Витька заждался.
«Виллис» стоял на поляне около дороги,
4
Юрко Штунь сидел в боковой аллее Стрыйского парка и ожидал, когда подойдет какой-то человек и скажет: «Добрый день. Хорошо тут в парке: тихо и цветами пахнет». На что Юрко должен ответить: «Розы уже отходят, зато георгины цветут».
Это и будет тот самый человек, приказы которого отныне Штунь должен выполнять неукоснительно.
Встреча была назначена на два часа, однако и в четверть третьего никто не появился. Юрко начал волноваться. Но вот из-за угла показался высокий человек в военной форме, но без погон, он замедлил шаг возле скамейки, и Юрко весь подобрался, ожидая наконец услышать условленную фразу, но человек, недовольно посмотрев на юношу, прошел мимо, даже не оглянувшись. Возможно, хотел отдохнуть в уединении, к тому же на привычном месте, и рассердился, что скамейка уже занята.
Человек в военном исчез за кустами сирени, и чуть ли не сразу оттуда же вышел прохожий в сером, хорошо сшитом костюме, мягкой велюровой шляпе и галстуке в полоску. Человек шел медленно, с чувством собственного достоинства, и Штунь подумал, что это, скорее всего, какой-то начальник: элегантный костюм и уверенная походка свидетельствовали об этом. Юрко разочарованно взглянул на часы, подумав: если через десять минут никто не назовет пароль, следует вернуться к отцу Василию — так они договорились, ибо у человека, который должен встретиться со Штунем, могли возникнуть непредвиденные обстоятельства. Что ж, все понятно: тут никто не мог гарантировать точности.
Человек в сером костюме, приблизившись к скамье, остановился и с интересом посмотрел на Штуня.
Юрко недовольно заерзал, поднял глаза и вздрогнул от неожиданности: человек, снявший шляпу и вытиравший пот со лба, был удивительно похож на его бывшего куренного Сороку.
Неужели, подумал юноша, это все явь и сбылись надежды майора Бобренка — почему-то тот был убежден: если Сорока во Львове и нуждается в помощниках, обязательно захочет увидеться со Штунем. Старые кадры, как правило, ценятся высоко — для чего рисковать и налаживать новые связи, если есть преданные и проверенные люди?
Но Штунь ничем не выдал своего смятения, это, видно, понравилось Сороке. Он аккуратно сложил носовой платок, спрятал в карман и только затем произнес условленное:
— Добрый день, молодой человек. Хорошо тут в парке: тихо и цветами пахнет.
Юрко сказал в ответ свою часть пароля. Сорока, подтянув отутюженные брюки, опустился на скамью и сказал удовлетворенно:
— В самом деле, здорово, Гимназист, что встретились, ты мне нужен, и отец Василий снова тебя рекомендовал.
Штунь хотел ответить, что ему в сто раз приятнее, и это было бы чистой правдой, но почувствовал: надо быть сдержаннее. Уставился на Сороку умильными глазами и сказал проникновенно:
— Мне было хорошо с вами, друже куренной, надеюсь, что и теперь не прогадаю.
Сорока тревожно оглянулся. Потом, придвинувшись вплотную к юноше, прошептал:
— Ты это, хлопец, брось: никаких куренных даже в воспоминаниях. Я сейчас Афанасий Михайлович Палкив, понял?
На лбу у него снова выступили маленькие капельки пота, и Штуню стало ясно: Сорока боится и волнуется. Он стал теперь совсем другим, бывший полновластный куренной, это читалось даже в его глазах, где притаились напряжение и стремление понять больше, чем он мог. Раньше, когда командовал людьми, все было просто: приказал — исполняй, и зачем знать, о чем думает подчиненный в это время.
Теперь же судьба бывшего куренного могла зависеть от находчивости и преданности других, хотя бы этого юноши в мешковатом пиджаке, и Сорока хотел знать меру этой преданности. Видел ее в глазах Юрка, но врожденные хитрость и подозрительность не позволяли ему поверить в искренность парня.
И все же Сороке стало легче, когда Штунь ответил несколько велеречиво, но, как ему показалось, честно:
— Я стану звать вас, как прикажете, но ведь вы, пан Палкив, всегда останетесь для меня куренным, потому что именно тогда вы смогли проявить свои способности и таланты. Я говорю об этом искренне и откровенно, ибо только так можно охарактеризовать вашу бывшую деятельность.
Штунь знал, что делает: такое словоблудие импонирует ограниченному уму, бил в «десятку» и попал — последняя тень сомнения исчезла с лица Сороки, он покровительственно улыбнулся.
— Хорошо, — сказал мягко, — хорошо, хлопче, а как ты теперь зовешься? Святой отец достал тебе документы?
— Говорит, неподдельные, и я теперь Владимир Захарович Ящук, освобожденный от призыва в армию по болезни сердца.
Сорока оживился.
— Значит, — констатировал он, — можешь устроиться на какую-либо работу? Здесь, в городе?
— Туда, куда вам потребуется, уважаемый пан Афанасий. Я буду счастлив работать с вами, — солгал он бесстыдно, однако достаточно убедительно. — Я не мог и мечтать об этом, направляясь во Львов: думал, вы остались там, в лесах или где-то на хуторе...
— Наше начальство умеет ценить людей и использовать их наилучшим образом. — Теперь бесстыдно врал Сорока. Разница состояла лишь в том, что Сорока поверил Штуню, а Юрко знал истинную цену заверениям шефа. — Нам с тобой придется выполнять задание нашего главного штаба, я бы сказал, персональное задание. Уверен: ты сможешь осознать всю важность этого.