Марьинские клещи (сборник)
Шрифт:
Ворота изнутри приоткрылись, Клава увидела тетю Дуню Морозову.
— Здрасте, — сказала Клава, — я к вам пришла помогать.
— Это хорошо, дочка, — ласково произнесла доярка. — Пойдем, я тебе покажу.
Она провела Осокину в склад, где до потолка лежало привезённое из сараев сено, а в ящиках белела соль и ещё что-то для подкормки. Тетя Дуня дала Клаве вилы, корзину с веревкой, чтобы можно было закинуть её на плечо, рукавицы.
— Начнёшь с того ряда, — объясняла Морозова. — Подноси, раскладывай
— Хорошо, тетя Дуня, я поняла, — сказала Клава.
Корзины, набитые сеном, она относила легко, даже с радостью, так было приятно, что кормит бурёнок. Но к концу первого ряда яслей Клава уже почувствовала усталость. Она прошла в сторожку около склада, где топилась печь-буржуйка и присела передохнуть. И, разморённая теплом, уснула. Сквозь сон услышала, что кто-то громко звал её.
Осокина открыла глаза, перед ней стояла соседская девчонка Таня.
— Тётя Клава, — закричала она, — бегите скорей, там вашей маме плохо.
Тревога захолонула в сердце, Клава вскочила, и, даже не застегнув телогрейку, бросилась с фермы.
Утром, когда дочь ушла, Софья Алексеевна, скромно позавтракав, уселась у окошка, откуда хорошо была видна деревенская улица. Чутьё подсказывало ей, что Павлуша, а он должен был ныне принести почту из села Троицкого, непременно вручит и ей какую-нибудь весточку от сыновей. Ну, не может она не получить письма. Старшая Осо-кина была настолько уверена в этом, что, завидев в конце улицы нескладную фигуру Павлуши, быстро накинула на плечи тёплую шаль и торопливо посеменила ему навстречу.
Почтальон тоже увидел вышедшую из избы Софию Алексеевну и почему-то сразу остановился, как бы размышлял — идти ему дальше или нет? Потом открыл сумку, достал оттуда бумажку, пошёл к Осокиной.
Павлуша вручил ей похоронку.
— Что там? — спросила она. — Не вижу!
От волнения глаза у неё заслезились.
— Крепись, София Алексеевна — похоронка тебе пришла, — глухо проговорил Павлуша. — Написано в ней вот это.
Почтальон взял из её рук извещение.
— Страший лейтенант Осокин Иван Ефремович погиб смертью храбрых, — читал почтальон, — в боях на Волховском фронте…
И он опять передал похоронку матери.
София Алексеевна побледнела, в её глазах померк свет.
— Ой, плохо мне! — стонала она. — Ой, за что же мне такое горюшко-то!?
И, потеряв сознание, упала на дорогу.
Когда Клава подбежала, почтальон пытался привести Софию Алексеевну в чувство. Дочь стала помогать ему. Вдвоём они делали ей искусственное дыхание, поднимали голову, похлопывали по мертвенным щекам. Наконец, она очнулась, обезумевшим от горя взглядом посмотрела на дочь и почтальона, не узнавая их.
С помощью Клавы София Алексеевна кое-как встала на ноги.
— Ой, плохо мне, — всхлипывала она. — Ой, душа оборвалась во мне.
Клава с трудом довела её до избы и уложила на кровать в горнице.
Села возле впавшей опять в забытье матери и сама заплакала.
Вечером к Осокиным зашёл бригадир Иван Данилович Афанасьев, у него была седая борода, ему перевалило на седьмой десяток, но он ещё бодро бегал и руководил. Деревня, конечно, уже знала о беде, свалившейся на голову Софьи Алексеевны. Афоня посочувствовал её горю и спросил Клаву про лесозаготовки. Завтра надо было выезжать на сборный пункт в село Троицкое.
— Нет, я мать не могу оставить, как хотите, а я не поеду, — отрезала Клава.
Бригадир сочувственно покачал головой и, ничего не сказав, вышел.
Из фронтового ада
Опираясь на металлический костыль, по улице медленно шёл солдат, только что его подвезла в село Троицкое попутная машина из райцентра. Ходьба давалась военному с трудом. Он останавливался, глубоко вбирал ноздрями прохладный воздух, откашливался и опять переставлял ноги.
Солдат направлялся в Чурово.
Навстречу ему из Чурова катила подвода, запряжённая старой кобылой. На ней, как цветы на летней клумбе, пестрели разноцветные платки, женская команда ехала на лесозаготовки.
Подвода поравнялась с военным, который остановился на обочине:
— Эй, служивый, давай в наш малинник, — по-озорному прокричала одна из бойких девушек, — в лесу веселее будет работать.
На подводе весело рассмеялись.
Солдат только улыбнулся, но никак не отреагировал на заманчивое предложение.
И он поразился тому, что свои же деревенские девушки и женщины, которых всех знал, не признали его, проехали, не остановились, отчего на душу легла горечь.
По улице шёл домой Алексей Окунев.
Да, узнать фронтовика было мудрено.
Он спал с лица, щеки ввалились, из-под шапки белела седая прядь, на подбородке, заросшем щетиной, темнел шрам. Только большие карие глаза, смотревшие всегда на мир чуть удивлённо, остались от прежнего Алёшки, которого знали в Чурове.
— Погодите-ка, бабы, — вдруг спохватился Афоня, — человек вроде бы и наш.
Бригадир спрыгнул с подводы, побежал назад. Он остановился перед солдатом, вглядываясь в него.
— Никак Алексей? — выдавил бригадир. — Откуда ты взялся?
— Я, я, дядя Иван, — ответил Осокин. — Чего, не узнаёте меня? Видишь, из госпиталя выписали, пробираюсь домой.
— А, вон что! — протянул Афанасьев и подал Алексею ладонь.
Они обменялись рукопожатием.
— Ты погоди чуток, щас я сдам баб на пункт и обратно поеду, — сказал бригадир. — Подвезу тебя, чего тебе мучаться.