Мария Антуанетта
Шрифт:
«…Барон де Безанваль, в преданности которого Ее Величество твердо уверена, слишком беспечен и слишком любит совать нос в чужие дела, поэтому королеве не следует доверять ему», — писал Мерси. Но так как королева не прислушивалась к тому, что говорили о ней у нее за спиной, барон оставался безнаказанным. Однажды, когда королева пригласила его в свой личный кабинет, он увидел в этом приглашении скрытый аванс и, войдя в комнату, бросился перед королевой на колени. Тогда, широко распахнув дверь, Мария Антуанетта ледяным тоном произнесла: «Встаньте, сударь. Король не узнает о вашем заблуждении, которое могло бы навсегда отлучить вас от двора». Безанваль остался в «кружке королевы», однако после этого случая между ними установились прохладные отношения.
В любимчики королевы на некоторое время выбился герцог де Лозен — «красавчик Лозен», — чьи полковничьи шпоры, по словам современников, звенели во всех альковах и, как поговаривали, даже в алькове королевы. Многие считали его самым наглым клеветником на королеву, ибо, когда королева поставила зарвавшегося герцога на место, он перешел в стан ее врагов и язвительностью своей немало способствовал падению ее репутации. В своих воспоминаниях он оставил не слишком приглядную характеристику королевы: «Ум Марии Антуанетты не был обширен, но она быстро схватывала чужие мысли. Она была не глупа,
Фаворитом двора Марии Антуанетты являлся герцог де Куаньи, полковник, получивший из рук Людовика XVI должность главного конюшего; так как Куаньи был старше королевы более чем на двадцать лет, та видела в нем друга и наставника; молва же приписывала ему любовную связь с королевой и даже отцовство королевского сына. В свиту Марии Антуанетты входили также полковник Валентин Ладислас Эстергази, венгр по национальности, принадлежавший к сторонникам Шуазеля, и полковник граф Адемар (почти ровесник Куаньи) интриган, неудавшийся дипломат, легкомысленный остроумец, умевший развлечь королеву и пользовавшийся покровительством клана Полиньяков. С помощью того же клана непременным членом двора стал граф де Водрей — остроумный, изобретательный, циничный и алчный. Если верить пятнадцатилетнему пажу королевы де Тийи, Водрей никогда бы не снискал милостей у королевы, если бы не его любовница Жюли де Полиньяк, находившаяся полностью под его влиянием, что не могло не вызывать ревности у Марии Антуанетты.
Жюли де Полиньяк (урожденная Иоланда де Поластрон), или «злой демон» королевы, как называли ее некоторые современники, поистине поработила свою подругу Марию Антуанетту. Томный взор темных с поволокой глаз, постоянно полнившихся слезами, выразительное молчание, полуответы, понимать которые предоставлялось самому собеседнику, кротость, лень и полное отсутствие тщеславия — вот как описывали современники графиню де Полиньяк. Говорят, она обладала недурным голосом и королева любила слушать ее пение. Если верить баронессе Оберкирх, росту она была маленького, однако сложена дурно и сильно косолапила при ходьбе. Ко времени знакомства с королевой ей исполнилось 26 лет, но выглядела она гораздо моложе. Копна густых черных волос, крошечный носик, маленький рот с мелкими жемчужными зубками придавали ее облику что-то детское, ребяческое. Вялые натуры с мечтательными взглядами безудержно притягивали к себе королеву, казались ей наилучшими «жилетками» для женских излияний. Оба семейства, и Поластрон, и Полиньяк, состоятельностью не отличались, пример же Ламбаль, ради которой королева заставила восстановить никому не нужную должность, вдохновлял искателей фавора. Первая встреча состоялась в июне 1775 года, а спустя два месяца Мерси писал, что королева «привязалась к новой фаворитке гораздо больше, чем к предыдущей», и ему приходится ждать удобного момента, дабы открыть ей глаза, что «графиня де Полиньяк не наделена ни умом, ни здравым смыслом, ни характером, необходимым, чтобы пользоваться доверием королевы». Но «открыть глаза» Мерси не удалось: королева была буквально без ума от новой фаворитки. «Когда я с ней, — говорила ее величество, — я перестаю быть королевой и становлюсь собой». Вскоре зашелестел слух, что королеву и Жюли де Полиньяк связывают отнюдь не дружеские отношения. Но, как писал Альмера, «бедная королева, уставшая от своего величия, желала всего лишь быть любимой и любящей женщиной»; поверяя подруге свои маленькие, незначительные секреты, бывшие для нее очень важными, королева не замечала клеветников, подстерегавших ее повсюду. Полиньяк умело пользовалась своим положением, чтобы пристроить и озолотить всех своих многочисленных родственников и своего любовника — графа де Водрея. Граф де Полиньяк в нарушение обычаев получил должность главного конюшего королевы, рассорив королеву едва ли не со всем родовитым дворянством Франции. Но, как писала Мария Антуанетта матери, она это сделала, «потому что граф — муж женщины, которую я бесконечно люблю». Любовь эта обошлась казне в дополнительные 80 тысяч ливров в год. Возмущенный Мерси писал: «Подсчитали, что за четыре года семейство Полиньяк, ничем не отличившись перед государством, а исключительно по причине благосклонности королевы, обеспечило себе как в виде должностей, так и в виде иных благодеяний почти пятьсот тысяч ливров годового дохода! Видя, как распределяются дары, все заслуженные семейства возмущены несправедливым к себе отношением; если так будет продолжаться дальше, протесты и разочарования резко приумножатся». Когда Полиньяк собралась выдать замуж свою двенадцатилетнюю дочь Аглаю, король под давлением королевы выделил в приданое девочке 800 тысяч ливров, что вызвало возмущение всего общества: обычная сумма приданого, выделяемого королем, не превышала восьми тысяч ливров. В 1780 году Полиньяк стал герцогом и генеральным смотрителем почт, а его супруга — герцогиней; в 1782 году Полиньяк доверили должность гувернантки королевских детей, «детей Франции». Прекрасно пристроились братья и сестры графини де Полиньяк, а сестра ее мужа Диана, особа мстительная, некрасивая и злобная, возглавила фрейлин Мадам Елизаветы. Водрею назначили пенсию в 30 тысяч ливров, а граф д'Артуа подарил ему земли стоимостью в 30 тысяч ливров… «К несчастью, все это правда, и слухи вокруг ходят самые дурные», — писал Мерси практически о каждой очередной синекуре или подачке для клана Полиньяков. Вместе с многочисленными родственниками Иоланда де Поластрон обходилась казне более чем в полмиллиона ливров в год…
Неуемные развлечения дочери крайне беспокоили Марию Терезию, понимавшую, что пока королева не родит наследника, брак в любую минуту может быть расторгнут, тем более что, судя по донесениям Мерси, врагов дочь ее успела заработать себе немало, а значит, всегда найдется тот, кто готов запустить процедуру развода. Конечно, те же донесения извещали ее, что король любит и уважает королеву, стремится ей угодить и исполняет практически все ее желания. Но супруги по-прежнему спят в разных спальнях, а это совершенно недопустимо! «Вашей главной задачей, — писала она дочери, — является как можно больше времени проводить с королем, составлять ему компанию, быть его лучшим другом и доверенным лицом, стараться вникать в его дела, чтобы иметь возможность обсуждать их с ним и давать ему советы; он должен понять, что только в вашем обществе он чувствует себя наиболее приятно и надежно. Мы пришли в этот мир, чтобы делать добро людям, поэтому задача ваша очень важна; мы здесь не для самих себя и не для развлечения, а для того чтобы, отбросив искушения, приобрести царство небесное, кое просто так не достается: его надобно заслужить. Простите мне эту проповедь, но я обязана вам сказать: раздельная постель, прогулки с графом д'Артуа — все это меня крайне опечалило, ибо последствия сего мне прекрасно известны, и я не знаю, как мне поярче их описать, дабы спасти вас от бездны, куда вы стремитесь… не думайте, что я преувеличиваю». Но когда на Марию Антуанетту действовали проповеди, тем более проповеди матери из далекой Вены?! Она привыкла, что мать далеко, и слова ее, в сущности, остаются только на бумаге, вне зависимости от того, исполняет она ее повеления или нет. А став королевой, она и вовсе перестала читать неприятные для нее места в материнских письмах.
К концу траура королевская чета обосновалась в Версале и королева начала лихорадочно готовиться к приближавшемуся карнавалу. Первый бал состоялся в начале января 1775 года, затем последовал еще один и еще… Господин де Лаферте сбился с ног. Подготовка к балам-маскарадам занимала уйму времени и требовала усилий множества искусных портних, ибо для каждого бала полагались свои костюмы
Первой ошибкой короля стало возвращение прежних парламентов (судебных палат), выступавших хранителями законов, обычаев и сословных привилегий. В обязанности Парижского парламента, в частности, входила регистрация королевских указов, но парламент мог заартачиться и указ не зарегистрировать. Тогда устраивали заседание «ложа правосудия», король лично являлся в парламент и сам вносил закон, который судьи были обязаны одобрить. Но чем ниже падала популярность монархии, тем более независимо вели себя парламенты. Спаянные корпоративным духом, они от имени народа начнут бороться против короля, и только дело об «ожерелье» откроет Людовику глаза на новую роль парламентов, которую они, почувствовав слабость государственной власти, на себя взяли. Но будет поздно. Не умея мыслить государственно и не имея собственных политических идей, все восемнадцать с половиной лет царствования Людовик XVI, устроившись на корме, будет плыть по течению, обратив взор в прошлое.
Удачи и неудачи супруга на государственном поприще королеву не интересовали, точнее, у нее не хватало времени ими интересоваться. В начале января, втиснувшись между балов, состоялась новая постановка оперы Глюка «Ифигения в Авлиде». Когда хор начал петь «Позвольте нам прославить царицу нашу…», произошел очередной взрыв восторгов — зрительный зал вскочил и, обратившись к королевской ложе, зааплодировал Марии Антуанетте. Отовсюду неслись возгласы: «Да здравствует королева!» Многие плакали, включая королеву — она очень растрогалась. По окончании спектакля ликующая толпа долго эскортировала экипаж королевы, выкрикивая здравицы в ее честь и радостно размахивая руками и шляпами. Королева любила ездить в столицу, ибо, по словам Мерси, «всякий раз, когда она приезжала в Париж, горожане встречали ее громкими здравицами, и это несмотря на дороговизну хлеба и нищету, которая дурно влияет на настроение народа».
Неожиданно пришло радостное известие: в феврале в Версаль прибывал ее младший брат эрцгерцог Максимилиан; за то время, что они не виделись, он успел заработать прозвище «толстый Макс». Как повелось, эрцгерцог приехал инкогнито, под именем графа Бургау. По словам баронессы Оберкирх, придворный этикет Версаля был столь суров и высокомерен по отношению к иностранным принцам, что они всеми силами старались его обойти. Будучи инкогнито, они могли рассчитывать, что на приемах им будут оказывать почести, положенные им по рангу. Мария Антуанетта очень обрадовалась приезду брата, но радость вскоре омрачилась, так как братец повел себя совершенно неподобающим образом. Во-первых, он настоял, чтобы отвечать сестре по-немецки. Во-вторых, облачился в мундир, хотя ношение формы при дворе было запрещено. По воспоминаниям Кампан, весь визит эрцгерцога превратился в сплошную череду злоключений — прежде всего для королевы, ибо насмешки и косые взгляды адресовались главным образом ей. Грубоватый и бестактный Максимилиан остался равнодушен к произведениям искусства, с которыми его знакомили, а когда в Королевском ботаническом саду Бюффон преподнес ему том своей «Естественной истории», отказался его принять, сказав, что не хочет лишать ученого такой полезной книги. Парижане долго смеялись, вспоминая этот эпизод визита австрийского эрцгерцога. Особенно дурное впечатление на придворное общество произвел отказ Максимилиана первым нанести визит принцам крови — Орлеанам, Конде и Конти; посчитав себя оскорбленными, принцы все время пребывания эрцгерцога при дворе демонстративно его не замечали. Истинной причиной раздора стали гордыня обеих сторон и его величество замысловатый Этикет. Если бы эрцгерцог приехал официально, то, будучи сыном и братом императора, он оказался бы по рангу выше принцев; но он прибыл неофициально, инкогнито,как простой иностранный граф, следовательно, первым сделать шаг навстречу надлежало ему. Королева поддержала претензии брата, отчего публика немедленно заявила, что королева отдает предпочтение Австрии, и за спиной ее величества вновь послышалось ехидное шипение: «Австриячка!» Особенно оскорбило парижан пренебрежительное отношение к Орлеанам, чей дворец Пале-Рояль располагался в самом центре столицы. В связи с этим мадам Кампан отметила любопытный феномен: чем дальше уходила корона от принцев Орлеанского дома, тем чаще парижане взирали на них как на прямых потомков славного короля Анри. Возможно, это происходило потому, что Филипп Орлеанский, регент при малолетнем Людовике XV, оставил после себя гораздо более яркую память, чем дед нынешнего короля. Теперешний наследник Орлеанов, герцог Шартрский, пытался во всем затмить славу регента, который, помимо многочисленных достойных талантов, отличался не слишком нравственным поведением. Желая поспособствовать примирению, придворная дама королевы мадам де Косее решила устроить бал, пригласив на него и принцев, и приезжего гостя; но королева ответила, что придется выбирать: или она с братом, или принцы. Мадам де Косее выбрала принцев… Чтобы как-то успокоить брата и сделать ему приятное, королева и братья короля устроили на прощание празднество в Версале, обошедшееся казне в 100 тысяч ливров. Или в 600 тысяч, как написал в своей хронике Башомон. Итог визита: встав на сторону брата (названного парижанами «дураком»), Мария Антуанетта поссорилась с Бурбонами и дала повод памфлетистам взять в руки перья. Но главное, как подчеркивал аббат Вери: «Все, кто знает, что королева крайне бестолкова, без труда видят, как она дискредитирует себя в глазах супруга, которому нельзя отказать в проницательности, а также в решимости не позволять никому взять над собой верх». А ведь в планы Мерси и Марии Терезии входило именно «взять верх». Впрочем, многие полагали, что в провале визита эрцгерцога повинен Мерси, который, говоря языком современности, плохо подготовил сей визит. После отъезда брата королева писала матери: «Дражайшая матушка, отъезд брата меня крайне опечалил; ужасно сознавать, что мы, скорее всего, больше не увидимся. <…> Надеюсь, о дрязгах, начатых принцами, вскоре перестанут юворить, ибо эти люди постоянно ищут повод для раздора. <…> После отъезда брата король велел Орлеанам (кроме Шартра), Конти и Конде не приходить к нему ужинать дней десять-двенадцать. Но вчера на ужин пришли Конде с сыном, и я разговаривала с ними как обычно. Принцы Орлеанский и де Конти не пришли, но только потому, что у них подагра. Я очень веселилась во время карнавала, но сейчас все закончилось. Мы возвращаемся к нашей повседневной жизни, и я стараюсь пользоваться каждой возможностью, чтобы говорить с королем, который по-прежнему относится ко мне очень дружелюбно». В письме — никакого накала страстей. Видимо, королева все еще боялась получить от суровой матушки нагоняй, а потому старалась писать полуправду.
Все, что скрывала или сглаживала Мария Антуанетта, императрица узнавала из писем Мерси. От посла она узнала, что, надавив на короля, Мария Антуанетта добилась от него обещания сделать маршалом герцога де Фиц-Джеймса, единственная заслуга которого состояла в том, что он пришелся ко двору компании, окружавшей королеву. Но когда король вынес его кандидатуру на совет, многие воспротивились, мотивируя тем, что есть много гораздо более достойных лиц. В результате, дабы угодить и нашим и вашим, король сделал маршалами сразу семерых, и в их числе Фиц-Джеймса. Насмешники тотчас прозвали новоиспеченных маршалов «семью смертными грехами».