Мария Антуанетта
Шрифт:
В присутствии королевы молодежь грубо нарушала предписанные этикетом правила поведения, а королева поощряла нарушителей и сама тоже нарушала. «Как только эти дамы, которым за тридцать, позволяют себе появляться при дворе», — бросила однажды королева, вызвав возмущение «старого двора» и ревностных хранителей этикета. Защитники королевы, тотчас за нее вступившиеся, принялись всех убеждать, что речь шла исключительно об особах, скомпрометировавших себя излишне тесной дружбой с мадам Дюбарри, которых ее величество действительно старалась удалить от двора. «Наша королева, щедро одаренная всеми привилегиями своего юного возраста, еще не знает, как быстро летят года, и расценивает старость как нечто очень отдаленное», — философски отметил в своей хронике Башомон. Всегда спокойный Мерси в растерянности писал императрице: «Я не могу и не должен скрывать от Вашего Величества, что вот уже несколько недель, как дела при дворе принимают неблагоприятный для королевы оборот, повергая меня в отчаяние. <…> Ваше Величество имеет все основания опасаться, что доверие, которым пользуется королева как у супруга, так и у народа, может в любой момент исчезнуть. В деле графа де Гиня король противоречит самому себе. Письма, написанные им собственноручно графу де Гиню и графу де Верженну, опровергают друг друга… известно, что возвышение Гиня произошло по воле королевы, оказавшей сильное давление на короля. <…> Из-за графа де Гиня Ее Величество хочет отправить в отставку и графа Верженна, и я не знаю, как отговорить ее от такого необдуманного поступка. Ваше Величество, без сомнения, удивится, когда узнает, что у Марии Антуанетты нет никакой заинтересованности в этом человеке, ставшем причиной стольких волнений.
Резкий, желчный, склонный к морализаторству Иосиф еще более жестко отчитал младшую сестру — словно строгий учитель двоечника: «…дорогая сестра, я буду с вами предельно откровенен. <…> Насколько мне известно, вы вмешиваетесь в тысячу вещей, которые вас не касаются, которых вы не знаете. <…> Зачем, сестра моя, вы заставляете смещать одних министров, высылать других, отдавать министерство в распоряжение той или иной кандидатуры, создаете новые, разорительные для вашего двора должности? <…> Как вы не понимаете, что у вас нет права вмешиваться в дела правительства и французской монархии? <…> Откуда вы взяли, будто ваше мнение или суждение может вообще иметь какое-нибудь значение в делах государственных, требующих углубленных знаний? Какие знания вы приобрели? <…> Вы молоды и легкомысленны, и целыми днями напролет только и думаете, что о развлечениях, о туалетах и фривольностях; вы не уделяете чтению даже четверти часа в месяц, не слушаете разумных речей и, уверен, вообще никогда не задумываетесь над тем, как вы поступаете и что говорите. Вы действуете под влиянием минутного импульса, на основании слов и доводов тех, кто находится под вашим покровительством; вы доверяете им настолько, что прислушиваетесь только к их советам, и ничьим иным. Как можно было написать столь неосторожные, неразумные и недопустимые строки, какие вы написали графу Розенбергу, когда рассказывали ему, как в Реймсе вы устроили себе встречу с герцогом де Шуазелем? Если подобное письмо случайно попадет в чужие руки или если у вас когда-нибудь вылетит подобного рода фраза — в чем я почти не сомневаюсь, — уверен, вас ожидают неприятности, и это причиняет мне бесконечные страдания, ибо я сердечно к вам привязан. Враги ваши — это те, кто подталкивает вас к подобного рода демаршам, те, кто больше всего хочет разрушить влияние, которое вы могли бы иметь. <…> Ваш долг — заслужить дружбу и доверие короля. <…> Никогда не приставайте к министрам ни с делами, ни с рекомендациями, и всякий раз, когда вас будут просить вмешаться, не обещайте ничего, кроме того, что поговорите с королем; не пытайтесь давить, чтобы ускорить принятие решений, отвечайте только то, что велит вам король. А в свободное время читайте, займитесь делом, тренируйте ум…» Длинное письмо, написанное в июле 1755 года, в котором все, что в обтекаемой форме излагал Мерси, высказано прямо и без прикрас. Конец письма не сохранился, но оно явно было в несколько раз длиннее, ибо Иосиф намеревался поведать сестре, что надобно знать каждой мудрой женщине, а этого в двух словах не объяснишь…
Но Марии Антуанетте было всего 20 лет, и она жила чувствами, а не мудростью. Чувства выхода не находили, и ее бросало из стороны в сторону. Версальский двор всегда считался пристанищем галантных утех, призванных дарить наслаждение. «Если добродетель не делает нас счастливыми, то какого дьявола она существует», — усмехались философы. Королева хотела любить и быть любимой, хотела испытать чувственную любовь и радость материнства. Но Людовик не дал ей полноценного чувства, а о детях она могла только мечтать. Не зная, не понимая, что ей делать, чтобы желания ее исполнились, королева убивала время в вихре развлечений, в то время как дворцовая камарилья у нее за спиной смеялась над ее личной жизнью и обвиняла ее в непристойных похождениях. Бессмысленные победы, вроде награждения де Гиня титулом герцога, быстро забывались, и вновь требовалось что-то новое, отвлекавшее от грустных мыслей.
6 августа 1755 года у графини д'Артуа родился сын, что повергло королеву в отчаяние: безумно завидуя золовке, она не могла ничего изменить, не могла выразить истинные свои чувства. А когда роженица, узнав, что родился мальчик, закричала: «Боже, как я счастлива!» — королеве захотелось провалиться сквозь землю. Король сразу даровал новорожденному титул герцога Ангулемского. В то время королева даже помыслить не могла, что через много лет герцог Ангулемский станет супругом ее дочери. Нежно поздравив родственницу, она отправилась к себе; по дороге ей пришлось пройти буквально сквозь строй рыночных торговок, которые, используя право находиться во дворце во время событий государственной важности, визгливо кричали ей вслед, не стесняясь в выборе слов: «Когда же ты родишь нам наследника престола?» «Королева, крайне взволнованная, почти бегом примчалась к себе в покои, где затворилась вместе со мной, чтобы поплакать, но не от ревности к счастью своей золовки, ибо на такое чувство она была неспособна, а от горя, которое причиняло ей ее положение», — писала мадам Кампан. Развязные повелительницы рынка выразили всеобщую озабоченность французов отсутствием наследника престола.
К концу года, по словам Марии Антуанетты, началась «настоящая эпидемия сатирических куплетов». «Куплеты сочиняют обо всех придворных, о мужчинах и женщинах, и в легкомыслии своем они затронули даже короля. Не пощадили и меня. Хотя злословие весьма распространено в этой стране, куплеты столь пошлы и дурного тона, что они не имеют успеха ни у народа, ни в приличном обществе», — оправдывалась королева перед матерью. Ей вторил Мерси: «…жалкие пасквильные стишки в этой стране сочиняли всегда и по любому поводу», ибо стихоплетство является «признаком легкомыслия сей нации». Но куплеты разлетались по всей Европе, и Фридрих II, которого его посол при Версальском дворе барон фон Гольц обильно снабжал памфлетами против Марии Антуанетты, даже велел тому осторожно намекнуть Людовику XVI, что супруга ему изменяет. Наибольшей популярностью в Париже пользовалась песенка, написанная от имени Марии Терезии:
Дочь моя, нужен наследник, И не важно, кто будет посредник, Из дворца иль из хижины бедной. Но прежде, чем королю изменять, Помните, надо вам точно узнать, Что способен он стать отцом.Через год, когда графиня д'Артуа родила дочь, королева совсем приуныла и впала в депрессию. У нее было все, но исполнить свое предназначение — стать настоящей женой и матерью — она не могла, причем, как это понимали уже и в Вене, не по своей вине. «Я в руках Господа, и я молю его изо всех сил, ибо понимаю, что не могу быть королевой Франции, не имея дофина», — писала она матери. Она отказалась от всех развлечений, перестала ездить в Париж, стала ходить в церковь слушать проповеди и даже составила себе график добрых дел, расписав их на 50 лет вперед. Бертен создала для нее специальные темные платья с кружевными косынками, прикрывавшими плечи и грудь. Королева буквально грезила ребенком: ей хотелось о ком-то заботиться, кого-то называть «дитя мое»… Повинуясь сиюминутному порыву, она взяла на воспитание деревенского малыша, которого чуть не задавила ее карета. Умиленные фрейлины отмыли мальчика, нарядили в шелк и кружева и, заменив простонародное имя Жак на аристократическое Арман, стали приводить к ее величеству каждый день к девяти утра, и он завтракал вместе с королевой. «Он мне не мешает», — говорила Мария Антуанетта всем, кто в недоумении взирал на обретавшегося в королевских покоях ребенка. Людовик при виде мальчика лишь пожал плечами. Он никогда не был речист, а чем больше подпадал под действие чар супруги, тем молчаливее становился, не в силах передать обуревавшие его чувства. За спиной его иногда даже называли Людовиком Молчаливым. Мария Антуанетта держала при себе малыша до тех пор, пока у нее не родилась дочь. Но и после королева не оставила его своими заботами: его, как и его сестер и братьев, отдали в пансион за королевский счет. Когда настанет революция, Жак-Арман, опасаясь, как бы ему не припомнили проведенное во дворце детство, станет одним из самых ярых санкюлотов и погибнет в сражении при Жемаппе. Благочестивого настроения королеве хватило ненадолго — благочестие требует сосредоточенности. Как только у нее появлялась не занятая какими-нибудь пустяками минута, ей в голову лезли невеселые мысли. Ей требовалось постоянно пребывать в состоянии эмоционального возбуждения, каждый шаг должен был сопровождаться выбросом адреналина, позволявшим забыть о невыполненном предназначении. Новым будоражащим кровь развлечением стала игра, в которую втянул ее «братец Шарло». «Хотя королева прекрасно знает графа д'Артуа и прекрасно осведомлена о его недостатках, однако притягательность устраиваемых им развлечений заставляет ее постоянно пребывать в его обществе, что чрезвычайно ей вредит, ибо поведение д'Артуа становится все хуже. Нет таких пороков, к которым он не был бы склонен. С недавнего времени он с азартом играет по-крупному, и уже основательно проигрался», — писал Мерси в Вену. При дворе играли всегда, даже «образцовая королева» Мария Лещинская любила играть, но она играла «по маленькой», все больше в каваньоль и лото. Мария Антуанетта увлеклась фараоном и ландскнехтом, играми, запрещенными при дворе из-за слишком больших ставок. «Игра одно из наиболее дурных развлечений, оно притягивает дурных людей и дурные речи… Особенно много дурного притягивает фараон», — писала Мария Терезия, узнав от Мерси о новом увлечении дочери. В карты играли по вечерам, и это еще больше отдаляло королеву от короля, ибо тот, устав за день, предпочитал отправляться спать. Из-за игры финансовые проблемы Марии Антуанетты возросли, и хотя она играла не ради выигрыша, а ради процесса, партнеры ее своей выгоды упускать не намеревались. В те времена не считалось зазорным обогащаться за счет карточных выигрышей. Ярая противница этикета, королева допускала за игорный стол любого, кто был прилично одет и мог сделать ставку. Среди карточных партнеров Марии Антуанетты попадались шулера и проходимцы, выигрывавшие нечестным путем кругленькие суммы. Однажды, накануне своего дня рождения, когда двор отбывал в Фонтенбло, королева упросила короля разрешить устроить там игру. И сев за игорный стол 30 октября, встала из-за него только утром 31-го; к вечеру игра возобновилась и продолжалась до трех часов ночи. «…Королева много проигрывает, и это случается почти каждый день. Я обратил внимание Ее Величества на то, что, помимо веских оснований воздерживаться от игры вовсе, она играет столь беспечно и невнимательно, что неизбежно проигрывает; она согласилась; но мои увещевания последствий не возымели. Суммы, предназначенные на погашение долгов королевы и выдаваемые королем каждую неделю, частично идут на погашение ежедневных проигрышей, и ежели сей беспорядок будет продолжаться, королева попадет во вдвойне затруднительное положение, ибо не только увеличит свои долги, но и злоупотребит снисходительностью короля», — сообщал в Вену Мерси. А рукописные новости известили общество, что, желая развлечь королеву, герцог Шартрский за один раз проиграл 30 тысяч ливров.
Вопрос денег становился все острее, а слушать морали, которые при каждом удобном случае читал королеве Мерси, — все скучнее. Но недоволен был не только Мерси, недоволен был французский народ, подданные, в глазах которых их королева уже ничем не отличалась от «распутной девки» Дюбарри. Но Дюбарри цеплялась за короля, а Мария Антуанетта словно не замечала Людовика. На одном из балов его величество даже не смог найти себе свободного стула и ему пришлось довольствоваться половинкой, которую, подвинувшись, ему уступила какая-то дама. «То-то еще будет, — ворчал Морепа. — Наш народ привык, когда король торжественно вступает в зал в сопровождении гвардии в сверкающих мундирах…» И в этом он был прав. «Бедняжка», — презрительно бросали парижане в сторону Людовика XVI, «змея австриячка» — в сторону Марии Антуанетты.
К страсти к новомодным туалетам добавилась страсть к бриллиантам. В начале 1776 года королева втайне от короля купила подвески за 460 тысяч ливров (ювелир просил 600 тысяч, но ей удалось несколько снизить цену, попросив убрать по небольшому бриллианту из каждой подвески); не сумев вовремя заплатить всю сумму, она прибегла к великодушию короля, и тот безропотно оплатил счет. Затем, продав несколько собственных драгоценностей, она приобрела еще пару бриллиантовых браслетов стоимостью в 250 тысяч ливров. Разумеется, об этом стало известно Мерси, а от него — Марии Терезии, упрекнувшей дочь за транжирство. «Я ничего не сказала о браслетах, ибо не намеревалась злоупотреблять добротой моей матушки, отягощая ее такими пустяками», — написала королева в ответ на укоры матери. Любовь и ностальгия, страх и досада — Мария Терезия вызывала у дочери противоположные чувства. Она скучала по матери, по ее письмам, но, получая их, снова чувствовала себя маленькой девочкой, которая боится неодобрения строгой матушки, и досадовала, что шагу не может ступить без недреманного ока императрицы.
Постоянных расходов требовало любимое детище Марии Антуанетты — Малый Трианон. Маленький двухэтажный дворец с перистилями из четырех колонн со стороны сада и внутреннего двора, скорее не дворец, а павильон, расположенный в конце парка Большого Трианона. Рядом — настоящий ботанический сад, где выращивали экзотические растения, привезенные из заморских плаваний, и даже кофейные деревца, дававшие урожай. По воспоминаниям современников, Людовик XV во время ужинов в малых апартаментах лично варил кофе из зерен, созревших в его оранжерее. Увлекшись обустройством своего личного владения, королева быстро позабыла и о Шуазеле, и о шуазелистах с их претензиями. Праздная, без любви, без детей, назойливо преследуемая мыслью о своем невыполненном предназначении, она, наконец, нашла себе занятие по душе, занятие, требовавшее времени и не дававшее скучать. В Трианоне она забывала обо всех неприятностях. Уходила она туда, как подчеркивает Кампан, в сопровождении одного лишь лакея, и — в отличие от Версаля — не заводила в Трианоне многочисленной прислуги: ей вполне хватало привратника и его жены, которая при необходимости исполняла обязанности горничной. Обжившись на новом месте, Мария Антуанетта принялась обустраивать его согласно последним модным веяниям. Регулярный французский сад Ленотра морально устарел, душные оранжереи с экзотическими растениями королеву не устраивали; в моду входили романтические английские сады с тщательно состаренными «руинами», живописные «китайские садики» с пагодами и павлинами. Переобустраивая парк вокруг дворца, королева создавала территорию, свободную от протокола и этикета, территорию частной жизни.
Повелев убрать оранжереи, она невольно погубила множество экзотических растений, не выдержавших переезда в Королевский ботанический сад. Садовник Антуан Ришар, в чьем ведении находился сад Трианона, заболел от горя и возненавидел королеву. Место «управляющего садами королевы» занял маркиз де Караман, устроивший в своем имении в Руасси английский сад, отвечавший вкусам ее величества. Вспоминая парк в Шёнбрунне, отца, любившего разбивать сады, Мария Антуанетта лично приняла участие в оформлении парка, явив утонченный вкус и невыполнимое желание сделать все и сразу.