Мария Антуанетта
Шрифт:
Из благородных соображений отказывается она также от другого плана, от предложения ландграфини Гессен–Дармштадтской вывезти её из дворца, как находящуюся в наибольшей опасности, такой побег можно было бы организовать только для неё одной. "Нет, принцесса, – отвечает ей Мария Антуанетта, понимая всю ценность Вашего предложения, я всё же не могу принять его. Свою жизнь я посвятила заботе о дорогих мне людях, с ними я делю их несчастья, и они, что бы о них ни говорили, заслуживают участия хотя бы ради того, что они мужественно переносят свою судьбу… Возможно, наступит день, и всё то, что мы делаем, ради чего страдаем, приведёт по крайней мере к счастью наших детей, это единственное желание, которое я себе позволяю. Прощайте, принцесса! У меня отняли всё, кроме сердца, которое всегда будет любить Вас. Мне было бы очень горько, если бы Вы сомневались в моей преданности Вам".
Это одно из первых писем, адресованных Марией Антуанеттой не своему современнику, а последующим поколениям. В глубине души она уже знает: если она и не переживёт эту беду, то уж свой–то последний долг исполнит, погибнет, сохраняя полное самообладание, погибнет с высоко поднятой головой. Возможно, она уже инстинктивно предчувствует мгновенную героическую смерть вместо этого медленного погружения на дно, вместо этого постепенного, с каждым часом всё большего засасывания в трясину. 14 июля, в народный праздник взятия Бастилии, когда королева – в последний раз – должна принять участие в торжественной церемонии на Марсовом поле, она отказывается надеть под платье кольчугу, как делает это её осторожный супруг. Спит она в своей комнате одна, хотя однажды в её покои и проникает какая–то подозрительная личность. Из дому она не выходит: давно уже нельзя ей выйти в сад, не услышав песенки, распеваемой народом на улицах: "Коль ты француз, не углядишь, Мадам Veto сожрет Париж". Ночью не заснуть, с каждым ударом колокола во дворце всех охватывает ужас: не набатный ли это призыв к давно задуманному последнему штурму Тюильри? Каждый день, едва ли не ежечасно, соглядатаи, шпионы осведомляют двор о том, что творится в тайных клубах, в секциях предместий. Двор знает – и это ни для кого уже не является тайной - якобинцы готовят ужасный конец, дело лишь в днях; пять, восемь, десять, может быть, четырнадцать дней пройдёт, и "это" неизбежно должно будет произойти, ибо всё более и более громко газеты Марата и Эбера требуют низложения. Спасти их может – и Мария Антуанетта знает это – либо чудо, либо стремительный победоносный бросок прусской и австрийской армий.
***
Читая письма королевы к её преданному другу, чувствуешь весь ужас последнего ожидания. Собственно, это уже не письма, это вопль, дикий, исступленный вопль, и невнятный и пронзительный одновременно, словно предсмертный вопль загнанного зверя. Вообще письма из Тюильри переправлять приходится теперь с крайней осторожностью, используя при этом самые дерзкие приёмы, ибо нет уже во дворце надёжной прислуги, под окнами и у дверей стоят шпионы. Заложенные в пакетиках с шоколадными конфетами, засунутые за подкладку шляпы, зашифрованные, написанные симпатическими чернилами (теперь уже чаще не собственноручно), письма Марии Антуанетты составлены так, что выглядят совершенно безобидно и в случае их перехвата не должны вызвать никакого подозрения. На первый взгляд кажется, что в них говорится о всякой всячине обыденного характера, о различных занимательных историях и приключениях – мысли королевы зашифрованы и излагаются обычно от третьего лица.
Всё чаще и чаще, одна за другой следуют мольбы о помощи в крайней беде; ещё перед 20 июня королева пишет: "Ваши друзья считают излечение невозможным или, во всяком случае, чрезвычайно затяжным делом. Поэтому, если можете, успокойте их, они в этом нуждаются, положение их с каждым днём становится всё ужаснее". А 23 июня призыв становится ещё более настойчивым: "Ваш друг находится в очень большой опасности, его болезнь прогрессирует с ужасающей быстротой, у врачей нет более никаких средств… Если Вы хотите увидать его ещё раз, поспешите, сообщите родителям о его отчаянном положении". "Всё лихорадочнее поднимается температура" (26 июня). "Настоятельно необходим кризис, только он может принести спасение, мы в отчаянии, что этот кризис не наступает. Сообщите всем, кто связан с больным, о его отчаянном состоянии, чтобы и они могли принять свои меры. Время не ждёт…"
Иногда вдруг эта тонко чувствующая, как и всякая по–настоящему любящая, женщина теряется, боится, что призывами о помощи она тревожит того, кто дороже ей всего на свете; даже в самой большой беде, охваченная страхом, Мария Антуанетта думает не о своей судьбе, а о душевном потрясении, которое причиняют возлюбленному её крики отчаяния. "Положение наше – ужасно, но Вам не следует очень волноваться, я исполнена решимости, что–то подсказывает мне, мы скоро будем счастливо спасены! Уже одни эти мысли поддерживают во мне гордость… Прощайте! Возможно, скоро мы вновь увидимся при более благоприятных обстоятельствах!" (3 июля). И ещё раз: "Не тревожьтесь очень обо мне. Поверьте, бесстрашие всегда побеждает… Прощайте и постарайтесь по возможности ускорить обещанную для нашего спасения помощь… Берегите себя ради нас и не беспокойтесь за нас". Но затем другое письмо обгоняет это: "Завтра из Марселя прибудут восемьсот человек, и говорят, что за восемь дней им достанет сил выполнить задуманное" (21 июля). А тремя днями позже: "Передайте, пожалуйста, господину Мерси, что жизнь короля и королевы находится в величайшей опасности, что потеря одного–единственного дня может повлечь за собой неисчерпаемые беды… Банда убийц растёт беспрерывно изо дня в день".
И в последнем письме, письме от 1 августа, самом последнем из полученных Ферзеном от королевы, она с прозорливостью крайнего отчаяния пишет об опасности: "Действительно, жизнь короля, как и жизнь королевы, давно уже под угрозой. Прибытие в Париж около шестисот марсельцев и множества членов якобинских клубов других городов увеличивает наше, к сожалению, совершенно обоснованное беспокойство. Правда, принимаются все надлежащие меры для обеспечения безопасности королевской семьи, но убийцы постоянно рыщут возле дворца; они подстрекают народ. Одна часть Национального собрания находится в плену враждебных идей, другая – под гнетом слабости и трусости… Сейчас приходится думать лишь о том, как избежать кинжала, как сорвать планы заговорщиков, уже окруживших трон, чтобы опрокинуть его. Уже давно factieux [192] не скрывают более своих намерений устранить королевскую семью. На обоих последних ночных заседаниях Национального собрания пока что не пришли к единому мнению лишь относительно того, как сделать это. Из моих прежних писем Вы знаете, насколько важным является выигрыш даже двадцати четырёх часов; сегодня я могу только повторить это и добавить, что если помощь не придёт к нам сейчас, то одно лишь Провидение в состоянии будет спасти короля и королеву".
192
Уже давно factieux не скрывают более своих намерений устранить королевскую семью.
factieux– мятежники (фр.).
***
Эти письма возлюбленной Ферзен получает в Брюсселе; можно представить себе, какое отчаяние он испытывает при этом. С самого раннего утра до поздней ночи борется он против инертности, нерешительности королей, командующего вооружёнными силами, посланников; пишет письмо за письмом, наносит визит за визитом, со всей силой подстегиваемого нетерпения торопит, требует начала военных действий. Но командующий армией герцог Брауншвейгский – солдат той старой военной школы, которая считала, что день наступления должен быть определён, высчитан за месяц вперёд. Неторопливо, осторожно, систематично, в соответствии с законами, давно опровергнутыми военным искусством Фридриха Великого, расставляет он на карте свои полки и с дремучим генеральским высокомерием не желает прислушиваться к советам политиков или, ещё того меньше, "сторонних" наблюдателей, коль скоро они рекомендуют хотя бы на йоту уклониться от составленных им планов. Он объявляет, что до середины августа не перейдет границ Франции, но затем в соответствии с начертанным планом (военный марш – извечная любимая мечта всех генералов) грозится одним броском прорваться к Парижу.
Но Ферзен, которого крики о помощи из Тюильри уже всерьёз встревожили, знает: тогда будет поздно. Для спасения королевы нужно что–то делать немедленно. И в смятении чувств любящий делает как раз то, что погубит возлюбленную. Ибо именно те меры, которыми он хочет сдержать нападение толпы на Тюильри, ускоряют это нападение. Уже давно Мария Антуанетта настойчиво просит от союзников выпуска манифеста. Она считает, и ход её мыслей совершенно правилен, что в манифесте должна быть сделана попытка изолировать идеи республиканцев, идеи якобинцев от французской нации; это придало бы мужества благонадёжным элементам Франции (благонадёжным в её понимании), нагнало бы страх на gueux [193] . Особенно она хотела бы, чтобы не было оснований считать манифест актом вмешательства во внутренние дела Франции и чтобы в нём "по возможности меньше упоминалось о короле, не очень подчёркивалось бы, что союзники, собственно, действуют единственно для поддержки короля". Она мечтает о дружественном разъяснении для французского народа и одновременно об угрозе террористам.
193
...нагнало бы страх на gueux...
gueux– Голытьба (фр.).
Но перепуганный насмерть злополучный Ферзен, зная, что настоящую военную помощь со стороны союзников ждать придётся целую вечность, настаивает, чтобы этот манифест был составлен в самых резких выражениях; он сам делает набросок документа, через друга пересылает его в штаб–квартиру союзников, и роковым образом именно эта редакция принимается как окончательная. Пресловутый манифест союзнических войск к французским войскам составлен в таком оскорбительном тоне, как если бы победоносные полки герцога Брауншвейгского уже стояли у стен Парижа; манифест этот содержит всё, что королева, лучше, чем эмигранты, знающая истинное положение дел, предпочла бы не указывать. В нём постоянно упоминается священная особа христианнейшего короля. Собрание обвиняется в том, что оно противозаконно захватило бразды правления государством, французские солдаты настоятельно призываются к подчинению королю, их легитимному монарху, городу же Парижу, в случае если он силой овладеет дворцом Тюильри, манифест угрожает "примерным и на вечные времена памятным возмездием", "военной экзекуцией" и полным разрушением: мысли, достойные Тамерлана, высказываются малодушным генералом задолго до первого выстрела.
Следствие этой бумажной угрозы ужасно. Даже тот, кто до сих пор относился к королю лояльно, сразу становится республиканцем, едва обнаружив, как дорог его король врагам Франции, едва поняв, что победа вражеских войск повлечет за собой уничтожение всех завоеваний революции, что Бастилию штурмовали напрасно, что клятва в Зале для игры в мяч давалась зря, что торжественная присяга, принесённая тысячами французов на Марсовом поле, не имела никакого смысла. Рука Ферзена, рука возлюбленного, этой безрассудной угрозой метнула бомбу в тлеющий огонь. И этот безумный вызов, эта бессмысленная бравада взорвали гнев двадцати миллионов французов.