Мария Антуанетта

Цвейг Стефан

***

Король Франции гневается и угрожает, мадам Дюбарри неистовствует в своих покоях, австро–французский альянс может развалиться, мир в Европе под ударом. Немедленно посланник сообщает в Вену о неприятном обороте дел. Требуется участие императрицы, требуется её выдающийся ум. Должна вмешаться сама Мария Терезия, лишь она, единственная во всём свете, может справиться с этим упрямым, неразумным ребёнком. Марию Терезию очень пугают эти события. Отпуская свою дочь во Францию, она действительно предполагала, что её девочку удастся уберечь от неблаговидного занятия – политики, и ещё тогда писала своему посланнику: "Я открыто признаюсь, что не хочу, чтобы моя дочь оказывала какое бы то ни было решающее влияние на государственные дела. Я на себе испытала всю тяжесть этого бремени – управления большой империей, а кроме того, я знаю молодость и легкомыслие моей дочери, а также то, что у неё нет никаких наклонностей к любым серьёзным занятиям (к тому же никакими основательными знаниями она не обладает); ничего хорошего ожидать от такой приходящей в упадок монархии, как французская, не приходится. Моей дочери не улучшить положения в стране, скорее всего оно будет непрерывно ухудшаться; я предпочитаю, чтобы в этом повинен был какой–нибудь министр, а не мой ребёнок. Поэтому я не хочу говорить с нею о политике и государственных делах".

Однако на этот раз – таков рок! – старая женщина с трагической судьбой должна изменить сама себе; с некоторых пор у Марии Терезии появились серьёзные политические заботы. Сомнительное, не очень–то чистое дельце обделывают в Вене. Вот уж несколько месяцев, как от ненавидимого ею Фридриха Великого, которого она считает посланцем Люцифера на земле, и от Екатерины Российской, которой она тоже нисколько не доверяет, исходит весьма рискованное предложение о разделе Польши, и восторженный приём, который нашла эта идея у Кауница и её соправителя Иосифа II, смущает её совесть. "Любые разделы по своей сущности несправедливы и вредны для нас. Я не могу не сожалеть об этом предложении и должна признать, что стыжусь его". Она тотчас же поняла всю неприглядность этой политической идеи, поняла, что это нравственное преступление, разбойничий набег на беззащитную и безвинную страну. "Какое право имеем мы грабить невинных, если всегда считали себя их защитниками?" С искренним негодованием отклоняет она предложение, равнодушная к тому, что её нравственные соображения могут быть объяснены слабостью. "Я предпочитаю, чтобы нас считали слабыми, нежели бесчестными", мудро и благородно заявляет она. Но Мария Терезия давно уже не самодержавный властелин. Иосиф II, её сын и соправитель, грезит о войне, о расширении государства, о реформах, тогда как она, прекрасно понимая искусственность и неустойчивость Австрийской империи, думает лишь о том, чтобы сберечь, сохранить её в существующих границах. Чтобы противодействовать влиянию матери–императрицы, он робко пытается следовать во всём её злейшему врагу, солдату до мозга костей, Фридриху Великому, и, к своему глубочайшему огорчению, стареющая женщина видит, что преданнейший её слуга, человек, так высоко вознесённый ею, Кауниц склоняется перед восходящей звездой её сына. Измученная, усталая, разочарованная в своих надеждах мать и императрица охотно сложила бы с себя государственную власть. Но чувство ответственности удерживает её от этого шага. С пророческим прозрением предугадывает она удивительным образом эта ситуация напоминает ту, в которой оказался Франц–Иосиф, старый, усталый человек, до конца дней также не выпустивший власть из своих рук, – что нервозная, беспокойная сущность этих поспешно задуманных сыном реформ может повести к распространению волнений в государстве, сохранить порядок в котором становится всё труднее и труднее. Так и борется до последнего часа эта набожная и глубоко порядочная женщина за то, что она ценит превыше всего, – за честь. "Когда все мои земли были определены, я уповала на свои права и на Божью помощь. Однако же в настоящем случае, когда не право на моей стороне, а обязательства, право и справедливость обернулись против меня, я теряю покой, более того, меня гложет беспокойство, мучают укоры сердца, потому что я никогда не обманывала так кого бы то ни было или себя самое, не привыкла выдавать лицемерие за искренность. Честь и вера навсегда утрачены, потеряно именно то, что составляет величайшую ценность и истинную силу настоящей монархии".

Но Фридриха Великого совестливым не назовёшь, и он только насмехается у себя в Берлине: "Императрица Екатерина и я, мы два старых разбойника, а вот как будет эта старая ханжа отчитываться перед своим духовником?" Он торопит, Иосиф II запугивает, предсказывая неминуемую войну, если Австрия не присоединится к Пруссии и России. Наконец, вся в слезах, с разбитым сердцем и раненой совестью, императрица Мария Терезия сдаётся: "Я недостаточно сильна, чтобы самой вести affaires [35] , и поэтому, не без великой скорби, даю им идти своей дорогой" и подписывает соглашение с замечанием, играющим роль тылового прикрытия: "Поскольку советуют мудрые и опытные люди". Но в глубине души она чувствует себя соучастницей преступления и дрожит в ожидании того дня, когда секретный трактат и его следствия станут известны миру. Что скажет Франция? Равнодушно ли стерпит это разбойничье нападение на Польшу, принимая во внимание альянс, или предъявит притязания на свою долю, хотя сама императрица и не считает раздел Польши законным (ведь вычёркивает же Мария Терезия собственноручно из оккупационного декрета слово "законно"). Всё зависит лишь от настроения Людовика XV.

35

...Я недостаточно сильна, чтобы самой вести affaires ...

affaires– дела (фр.).

Разве мало этих беспокойств, волнений, жгучего конфликта с совестью, так нет, как снег на голову сваливается ещё и тревожное письмо Мерси: король рассержен на Марию Антуанетту, он ясно высказал посланнику своё недовольство, и происходит это именно тогда, когда в Вене так искусно водят за нос глуповатого посланника Версаля принца Рогана. За непрерывной чередой празднеств, увеселительных поездок, охот он не замечает возни вокруг Польши. Теперь же из–за того, что Мария Антуанетта не желает говорить с Дюбарри, раздел Польши может повести к серьёзным последствиям, возможно даже к войне. Мария Терезия ужасается. Нет, если уж она, пятидесятишестилетняя женщина, должна была принести государственным интересам столь болезненную жертву совесть, то её собственному ребёнку, шестнадцатилетней девочке, не следует быть большим католиком, чем сам папа, быть более нравственной, нежели её мать. Итак, пишется письмо более энергичное, чем прежние, чтобы раз и навсегда сломить упрямство девочки. Конечно, ни слова о Польше, ничего о государственных интересах, всё дело (это, должно быть, недёшево далось старой императрице) умышленно умаляется: "Боже мой, чего робеть, чего бояться, отчего бы не обратиться к королю, к человеку, который заменяет тебе отца! Или к тем его близким, с которыми тебе советуют обменяться парой слов! Что тут страшного – поздороваться с кем–то! Стоит ли так гримасничать из–за одного слова о нарядах, о каком–нибудь пустяке? Ты дала себя закабалить настолько, что, по–видимому, ни разум, ни чувство долга даже не в состоянии тебя переубедить. Я не могу более молчать. После беседы с Мерси и его сообщения о том, чего требует твой долг и чего желает король, ты осмелилась ослушаться! Какие разумные мотивы ты можешь назвать мне? Никаких. Ты не должна относиться к Дюбарри иначе, чем к другим женщинам, принимаемым при дворе. Как первый подданный короля, ты обязана показать всему двору, что желание твоего повелителя неукоснительно выполняется тобой. Естественно, если бы от тебя потребовали какую–нибудь низость или домогались интимностей, то ни я и никто другой не посоветовал бы тебе быть послушной, но ведь сейчас разговор идёт о каком–то ничего не значащем слове, о слове, которое следует произнести не ради дамы, а ради дела, ради твоего повелителя и благодетеля!"

Эта канонада (не совсем честных аргументов) преодолевает противодействие Марии Антуанетты; необузданная, своевольная, упрямая, она никогда не решилась бы сопротивляться авторитету матери. Габсбургская дисциплинированность, безоговорочное подчинение главе семьи восторжествовали, как всегда, и на этот раз. Ещё немножко, формы ради Мария Антуанетта топорщится, упрямится: "Я не говорю нет и не говорю, что вообще никогда с ней не заговорю. Но не могу же я себя заставить заговорить с ней в определённый час определённого дня, с тем чтобы она о нём заранее всех оповестила и могла торжествовать победу". Но в действительности сопротивление дофины уже сломлено, и эти слова всего лишь последний арьергардный бой. Капитуляция предрешена.

***

В новогодний день 1772 года кончается наконец эта героико–комическая дамская война, этот день приносит триумф мадам Дюбарри и поражение Марии Антуанетте. Вновь сцена подготавливается к спектаклю, вновь весь двор приглашается свидетелем и зрителем. Начинается большой новогодний приём. Одна за другой, в строгой последовательности, определяемой званием и положением, шествуют мимо дофины придворные дамы, и среди них герцогиня Эгильон, супруга министра, с мадам Дюбарри. Дофина обращается с несколькими словами к герцогине Эгильон, затем поворачивает голову приблизительно в сторону мадам Дюбарри и говорит не прямо ей, но так, что при известном желании можно предположить, что именно ей – все присутствующие затаили дыхание, боясь пропустить хотя бы единый слог, – говорит так страстно ожидаемые, с такими ожесточёнными боями добытые, поразительные, фатальные слова. "Сегодня в Версале на приёме много людей", – произносит она. Семь слов, семь точно отсчитанных слов заставила себя сказать Мария Антуанетта, но какое чрезвычайное событие, более важное, нежели завоевание провинции, более волнующее, нежели столь необходимые реформы, – наконец–то, наконец–то дофина заговорила с фавориткой. Мария Антуанетта капитулировала, мадам Дюбарри победила. В Версале опять всё прекрасно. Версаль на верху блаженства. Король принимает дофину с распростёртыми объятиями, нежно обнимает её, словно вновь обретённого ребёнка. Глубоко тронутый Мерси благодарит её; распираемая от счастья, по залам дворца шествует Дюбарри; разозлённые тётушки неистовствуют. Весь двор, сверху донизу, от парадных покоев до подвальных служб, возбуждён, жужжит, обменивается новостью, обсуждает её со всех сторон – Мария Антуанетта сказала графине Дюбарри: "Сегодня в Версале на приёме много людей".

Однако эти семь банальных слов таят в себе глубокий смысл. Этими словами узаконивается большое политическое преступление, этими словами куплено молчаливое согласие Франции на раздел Польши. Не только Дюбарри, но и Фридрих Великий и Екатерина этими словами настояли на своем. Унижена не только Мария Антуанетта, но и целая страна.

***

Мария Антуанетта побеждена, она знает это, её юная, ещё детская необузданная гордость получила жестокий удар. Впервые она склонила голову, вторично она не склонит её до гильотины. Инцидент неожиданно показал, что это мягкосердечное и легкомысленное создание, эта "bonne et tendre Antoinette" [36] , как только дело идёт о её чести, обладает духом гордым и непоколебимым. С ожесточением говорит она Мерси: "Один раз я обратилась к ней, но решила этим и ограничиться. Эта женщина меня больше не услышит". И своей матери она даёт ясно понять, что после единственной уступки дальнейших жертв не будет: "Вы должны верить мне, я всегда буду отказываться от своих предубеждений, но лишь до тех пор, пока от меня не потребуют чего–либо оскорбительного для меня или затрагивающего мою честь". Не имеет значения, что мать, возмущённая этим первым самостоятельным порывом своей малышки, энергически отчитывает её: "Ты смешишь меня, думая, что я или мой посланник можем когда–либо дать тебе совет, который вёл бы к оскорблению твоей чести или какому бы то ни было покушению на твою добропорядочность. Мне становится страшно за тебя, когда я вижу такое волнение из–за нескольких слов. И когда ты говоришь, что больше не хочешь делать подобное, я дрожу за тебя". Не имеет значения, что Мария Терезия вновь и вновь пишет ей: "Ты обязана обращаться с нею как с любой другой придворной дамой. Ты обязана вести себя так ради меня и короля". Напрасно Мерси и другие беспрестанно настойчиво уговаривают её, что к Дюбарри следует относиться дружески и тем самым снискать благосклонность короля, всё разбивается о пробудившееся чувство собственного достоинства. Губы Марии Антуанетты после того единственного случая, когда она с отвращением произнесла против своей воли ожидаемые слова, теперь упорно сжаты, никакие угрозы, никакие соблазны не заставят их вновь сказать что–либо этой особе. Семь слов сказала она Дюбарри, и никогда ненавистная женщина не услышит от неё восьмого.

36

Инцидент неожиданно показал, что это мягкосердечное и легкомысленное создание, эта "bonne et tendre Antoinette", как только дело идёт о её чести, обладает духом гордым и непоколебимым.

bonne et tendre Antoinette– добрая и милая Антуанетта (фр.).

Лишь однажды, первого января 1772 года, мадам Дюбарри одержала победу над австрийской эрцгерцогиней, над дофиной Франции, и, по всей вероятности, имея таких могущественных союзников, как король Людовик XV и императрица Мария Терезия, придворная кокотка могла бы и далее вести войну против будущей королевы. Однако бывают битвы, после которых победитель, почувствовав силу своего противника, ужасается победе над ним и приходит к мысли: а не лучше ли, не умнее ли убраться с поля боя и заключить мир? Триумф мадам Дюбарри не доставил ей большой радости. Внутренне она, это добродушное, незначительное существо, и с самого начала не испытывала абсолютно никаких враждебных чувств к Марии Антуанетте. Опасно уязвлённая в своей гордости, она ничего иного и не желала, как этого маленького удовлетворения. И вот, она удовлетворена, более того, сконфужена своей публичной победой, испугана ею. Ибо она достаточно умна, чтобы понимать, что вся её власть, всё могущество держится на нетвёрдых опорах – на подагрических ногах быстро дряхлеющего человека. Случись апоплексия шестидесятидвухлетнего старика, и уже завтра эта "petite rousse" может стать королевой Франции. "Летр де каше" – роковое сопроводительное письмо в Бастилию – подписывается очень быстро. Поэтому, едва победив Марию Антуанетту, мадам Дюбарри тотчас же предпринимает добросовестные и откровенные попытки примириться с нею. Она смягчает своё ожесточение, она смиряет свою гордость; она появляется на всех вечерах дофины и, хотя не удостаивается более ни одним словом, не показывает ни в коей мере своей досады, а, наоборот, непрерывно даёт понять дофине через посредство своих доброжелателей и случайных вестников, насколько сердечно она к ней расположена. Сотней способов стремится она оказывать своей единственной противнице непрошеную протекцию у венценосного любовника; наконец, прибегает даже к дерзкому средству: так как Марию Антуанетту не привлечь любезностями, она пытается купить её благосклонность. При дворе знают – и знают, к сожалению, хорошо, как это покажет пресловутая афе́ра с колье, – что Мария Антуанетта безумно любит драгоценности. И Дюбарри решает – замечательно, что десять лет спустя кардинал Роган последует точно такому же ходу мыслей, попробовать приручить дофину подарками. Известный ювелир, тот самый Бомер, замешанный впоследствии в афере с колье, обладает бриллиантовыми подвесками, которые оценены в 700 тысяч ливров. Возможно, Мария Антуанетта тайно или открыто уже восхищалась этими украшениями, может быть, даже высказала желание иметь их, и Дюбарри об этом узнала. И вот однажды по её поручению одна из придворных дам шепчет дофине, что если та действительно хочет иметь бриллиантовые подвески, то мадам Дюбарри будет счастлива оказать ей услугу, уговорить короля подарить их ей. Но Мария Антуанетта ни единым словом не отвечает на такое наглое предложение, презрительно отворачивается и холодно смотрит мимо своей противницы; нет, даже за все драгоценности мира эта мадам Дюбарри, однажды унизившая её, не услышит из её уст восьмого слова. Новая гордость, новая уверенность в себе появилась у этой семнадцатилетней женщины: ей не нужны более драгоценности чьей–то милостью, ибо на своей голове она уже чувствует корону.

ЗАВОЕВАНИЕ ПАРИЖА

Темными вечерами с холмов, окружающих Версаль, хорошо видно сияние, излучаемое Парижем, – так близко лежит город от дворца. Кабриолет на пружинных рессорах покрывает это расстояние за два часа, пешеход – менее чем за шесть часов. Казалось бы естественным, что новая престолонаследница на второй, на третий или четвёртый день после бракосочетания посетит столицу своего будущего королевства. Однако подлинный смысл или, вернее, бессмыслица церемониала как раз в том и заключается, чтобы подавлять или искажать естественное во всех его проявлениях. Между Версалем и Парижем для Марии Антуанетты воздвигнута невидимая преграда – этикет. Впервые посетить столицу наследник престола со своей супругой может лишь особенно торжественно, по специальному извещению, заранее испросив разрешение короля. Но как раз этот торжественный въезд – joyeuse entree [37] – Марии Антуанетты милые родственники и пытаются как можно дольше оттянуть. И хотя все они смертельно ненавидят друг друга: старые тетки–ханжи, Дюбарри и пара честолюбивых братцев, граф Прованский и граф д'Артуа, в этом они едины. Все они сообща ревностно пытаются закрыть дорогу Марии Антуанетте в Париж; они завидуют тому триумфу, который, очевидно, ожидает её там как будущую королеву Франции. Каждую неделю, каждый месяц камарилья выискивает и находит новую помеху, новый предлог, проходит шесть, двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть месяцев, год, два, три, а Мария Антуанетта всё ещё остаётся за золотой решёткой Версаля. Наконец в мае 1773 года Мария Антуанетта теряет терпение и переходит в открытое наступление. Поскольку церемониймейстеры, выслушав её желание, по–прежнему озабоченно покачивают пудреными париками, она обращается прямо к королю. Он не находит в её просьбе ничего странного и, питая слабость ко всем красивым женщинам, тотчас же, к досаде придворной клики, даёт своё полное согласие прелестной супруге внука. Более того, он предоставляет ей самой определить дату своего торжественного въезда в Париж.

37

Но как раз этот торжественный въезд – joyeuse entree – Марии Антуанетты милые родственники и пытаются как можно дольше оттянуть.

joyeuse entree– Здесь: счастливый въезд (фр.).

Мария Антуанетта выбирает 8 июня. Но поскольку король дал ей безусловное разрешение, ветренице доставляет удовольствие подшутить над дворцовым регламентом за то, что три года её не пускали в Париж. И, пободно иным обрученным, которые втайне от своих родных до благословения перед алтарем спешат насладиться прельстительным запретным плодом, Мария Антуанетта уговаривает супруга с деверем перед торжественным въездом в Париж тайно посетить его. За несколько дней до joyeuse entree они приказывают заложить кареты и в масках, переодевшись, едут на бал в Оперу, в Париж–Мекку, в город, находящийся под запретом. Но так как на следующий день утром все они появляются в Версале к ранней мессе, никто об этом недозволенном приключении не узнаёт. Обходится без неприятностей, и дофина счастлива. Наконец–то она впервые отомстила ненавистному этикету.