Мария Антуанетта
Шрифт:
Вот здесь – ключ к правильному ответу. Значит, и раньше мать и тётя заставали ребёнка за неблаговидным занятием и, возможно, как–то наказывали его. Спрошенный Симоном, кто приохотил его к такой скверной привычке, он, само собой разумеется, связывает свой поступок с воспоминанием о том, как попался в первый раз, а затем, неизбежно, о тех, кто его за это наказывал. Непроизвольно мстит он за наказание и, не подозревая о последствиях такого свидетельства, без колебаний, пожалуй уже сам убеждённый в своей правоте, выдаёт своих воспитателей за людей, подстрекающих его к столь постыдному занятию, или же утвердительно отвечает на наводящие вопросы. Дальнейшее очевидно и не вызывает никаких сомнений. Запутавшись однажды во лжи, ребёнок не может выкарабкаться; чувствуя к тому же, что к его утверждениям прислушиваются и даже охотно верят
Сапожник, бывший актёр, маляр, письмоводитель не поняли, естественно, подтекста показаний ребёнка, даже квалифицированным психологам потребовалось бы потратить усилия, чтобы всё–таки не ошибиться при столь недвусмысленных и ясных показаниях. В этом же особом случае следователи, кроме того, находились под влиянием массового внушения; для них, постоянных читателей листка "Папаша Дюшен", ужасное обвинение ребёнка точно согласуется с инфернальным характером матери, женщины, на всю страну ославленной порнографическими брошюрками как воплощение всех пороков. Никаким преступлением, приписанным ей, сколь бы абсурдным оно ни было, не удивишь этих загипнотизированных людей. Потому–то они не взвешивают, не обдумывают основательно, а так же беспечно, как девятилетний мальчик, ставят свои подписи под самой большой подлостью, которая была когда–либо измышлена против матери.
***
К счастью, Марии Антуанетте, надёжно изолированной в Консьержери от внешнего мира, пока ничего не известно об ужасном свидетельстве её ребёнка. Лишь за день до смерти, читая обвинительное заключение, она узнаёт об этом унижении. Десятилетиями, не разжимая губ, она сносила самую подлую, самую низкую клевету.Но эта страшная ложь сына, эти ни с чем не сравнимые пытки должны потрясти её до самых глубин души. До порога смерти сопровождает её эта мучительная мысль; за три часа до казни пишет она Мадам Елизавете – той, которую мальчик, как и её, обвинил ужасно и несправедливо: "Я знаю, сколько неприятностей Вам причинил мой ребёнок; простите его, моя дорогая сестра; подумайте о его возрасте и о том, как легко сказать ребёнку, что захочется, и даже то, чего он не понимает. Настанет день, я надеюсь, когда он отлично поймёт всю величину Вашей ласки и Вашей нежности к ним обоим".
Эберу не удалось осуществить задуманное им, не удалось, растрезвонив по всему свету о несуществующих преступлениях против морали, обесчестить королеву; нет, топор, которым он замахнулся на королеву во время процесса, падает из рук, и очень скоро он, Эбер, почувствует весь ужас близости этого топора, занесённого над его собственной головой. Но одно ему всё же удалось – смертельно ранить душу женщины, уже отданной в жертву смерти, отравить самые последние часы её жизни.
ПРОЦЕСС НАЧИНАЕТСЯ
Теперь всё должно идти как по маслу: прокурор может приняться за дело. 12 октября в большом зале заседаний – первый допрос Марии Антуанетты. Напротив неё сидят Фукье–Тенвиль, Эрман, председатель Трибунала, несколько писцов, с её же стороны – никого. Ни защитника, ни секретаря, только жандарм, стерегущий её.
Но за многие недели одиночества Мария Антуанетта собрала все свои силы. Опасность научила её сосредоточиваться, хорошо говорить и ещё лучше молчать: каждый её ответ точен, меток и одновременно осторожен и умён. Ни на мгновение не теряет она спокойствия; даже самые глупые или самые коварные вопросы не выводят её из равновесия. Теперь, в последние, самые последние минуты, Мария Антуанетта поняла всю ответственность своего звания, она знает: здесь, в этой полутемной комнате, где её подвергают допросу, она должна стать королевой, которой по–настоящему не была в роскошных залах Версаля. Не маленькому незначительному адвокату, бежавшему в революцию от голода, полагающему, что он играет роль обвинителя, отвечает она здесь и не этим вырядившимся в судейские одежды нижним чинам полиции и писцам, а лишь единственно настоящему, истинному судье – Истории.
"Станешь ли ты наконец тем, кто ты есть?" – писала ей, отчаявшись, двадцать лет назад Мария Терезия. Сейчас, в одной пяди от смерти, Мария Антуанетта начинает проявлять то величие, которым до сих пор владела лишь внешне. На формальный вопрос, как её зовут, она отвечает громко и отчётливо: "Мария Антуанетта Австрийская–Лотарингская, тридцати восьми лет, вдова короля Франции". Пытаясь педантично следовать форме настоящего судопроизводства, Фукье–Тенвиль точно придерживается порядка допроса и спрашивает далее, как будто он не знает, где она жила до ареста. Нимало не выказывая иронии, Мария Антуанетта сообщает обвинителю, что её никогда не арестовывали, что её из Национального собрания, куда она явилась добровольно, отвезли в Тампль. Затем задаются основные вопросы, выдвигаются обвинения, сформулированные в духе газетного пафоса, в духе революции; до революции она якобы поддерживала тесные политические связи с "королём Венгрии и Богемии", "ради интриг и развлечений, в сговоре со своими гнусными министрами, безудержно транжирила народным потом добытые" финансы Франции, разрешила передать императору "миллионы, чтобы тот направил их против народа, кормившего её".
Она якобы готовила заговор против революции, вела переговоры с иностранными агентами, побуждала своего супруга, короля, прибегать к праву вето. Все эти обвинения Мария Антуанетта отводит энергично и по–деловому. Лишь при одном, особенно неудачно сформулированном утверждении Эрмана возникает диалог:
– Это вы научили Капета искусству глубокого притворства, с помощью которого он так долго держал в заблуждении добрых французов, этот славный народ, даже не подозревавший, до какой степени можно быть низким и коварным?
На эту пустую тираду Мария Антуанетта спокойно отвечает:
– Конечно, народ самым ужасным образом введён в заблуждение, но не моим супругом и не мною.
– Кем же народ введён в заблуждение?
– Теми, кто в этом заинтересован. У нас же в этом не было ни малейшей заинтересованности.
Услышав такой двусмысленный ответ, Эрман тотчас же использует его, чтобы заставить королеву высказаться о революции. Он рассчитывает, что теперь–то будут произнесены слова, которые можно будет истолковать как враждебные республике.
– Кому же, по вашему мнению, выгодно вводить народ в заблуждение?
Но Мария Антуанетта искусно уклоняется от прямого ответа. Этого она не знает. В её интересах было просвещать народ, а не вводить его в заблуждение.
Эрман чувствует иронию в этом ответе и, недовольный, говорит:
– Вы не дали однозначного ответа на мой вопрос.
Но королева не позволяет выманить себя с оборонительной позиции:
– Я говорила бы без обиняков, если бы знала имена этих личностей.
После этой первой стычки допрос опять протекает некоторое время спокойно. Её допрашивают об обстоятельствах бегства в Варенн; она отвечает осторожно, покрывая всех тех своих тайных друзей, которых обвинитель хочет вовлечь в процесс. Только при следующем неумном обвинении Эрмана она вновь даёт сильный отпор.
– Вы никогда ни на мгновение не прекращали попыток погубить Францию. Вы во что бы то ни стало желали править и по трупам патриотов вновь взобраться на трон.
На эту напыщенную бессмыслицу королева отвечает гордо и резко (зачем, зачем поручили допрос таким болванам): ни ей, ни её мужу никогда не было необходимости взбираться на трон, ибо они уже занимали его и ничего другого не могли желать, кроме счастья Франции.
Тут Эрман становится агрессивнее; чем больше он чувствует, что Мария Антуанетта не позволяет сбить себя с толку и не даёт никакого "материала" для открытого процесса, тем яростнее громоздит он обвинения: она опоила солдат фландрского полка, переписывалась с иностранными дворами, виновна в развязывании войны, в том, что была подписана Пильницкая декларация [216] . Но, опираясь на факты, Мария Антуанетта опровергает все эти обвинения: Национальное собрание, а не её супруг объявило войну, во время банкета она лишь дважды прошла по залу.
216
...была подписана Пильницкая декларация...
Декларация, подписанная 27 августа 1791 года австрийским императором и прусским королём, содержала заявление о стремлении вмешаться в дела Франции. – Примеч. перев.