Мария Кровавая
Шрифт:
«Разве я не говорила вам, мой государь, — заметила с упреком Анна, — что в любых ваших спорах с королевой она всегда будет брать верх? Наверное, в одно прекрасное утро вы не устоите перед ее доводами и покинете меня. Я бы уже давно могла выгодно выйти замуж, но все ждала вас».
Генриху было стыдно, что он, прежде такой уверенный в успехе, не смог в споре с Екатериной найти нужные доводы. Он был подавлен, и Анна на этом играла.
«Увы, — грустно проговорила она, — прощай, моя молодость, проведенная в тщетных надеждах!»
Несмотря на все ухищрения Анны, Генрих по-прежнему продолжал дискутировать с королевой. Прекратив встречи, он продолжал спорить с ней в письмах, которые составляла целая бригада секретарей и чиновников. Прежде чем отправить, эти письма по нескольку раз перечитывали. В течение долгого времени две умные женщины (Анна и Екатерина) тянули Генриха каждая в свою сторону, и, хотя все преимущества были на
Письма не помогали, и, чтобы воздействовать на Екатерину, Генрих начал прибегать к другим формам давления. Угрожал ей лично и через посыльных, грубо разговаривал, но тем не менее до лета 1531 года на больших празднествах во время трапезы продолжал сидеть рядом с королевой. Порой он был злым и угрюмым, а иногда в хорошем настроении и даже любезным. Ему нравилось держать Екатерину в состоянии неопределенности, чтобы она никогда не знала, что произойдет в следующую минуту. Он начинал злиться, когда она заговаривала о Марии, и еще больше гневался, когда она этого не делала. Любое действие Екатерины вызывало его неудовольствие, и куда он нанесет удар в следующий раз, догадаться было совершенно невозможно.
Одна из особенностей его жестокой тактики в борьбе с королевой состояла в том, что по его велению Екатерина и Мария жили неподалеку друг от друга, но не вместе. Разлучены они как будто бы не были, потому что он позволял им видеться достаточно часто, но всегда вынуждал Екатерину выбирать между его обществом и обществом Марии.
«Если вы посетите сегодня принцессу, — заявлял он ей, — то вам придется остаться там навсегда, и вы потеряете привилегию бывать в моем обществе».
«Ни дочь, ни вообще никто в этом мире не вынудит меня покинуть вас», — спокойно отзывалась Екатерина, хотя этот выбор разрывал ей сердце.
«Если бы на вашу долю выпало хотя бы несколько таких горьких дней и ночей, какие переживаю я с тех пор, как все это началось, — сказала она одному из своих мучителей, настоятелю часовни Генриха, — вы бы не стали с таким нетерпением ожидать приговора суда и равнодушно обвинять меня в упрямстве и неуступчивости».
Если выходки Генриха приводили королеву в отчаяние, то что же тогда говорить о нападках Анны! Та устроила так, чтобы от Екатерины были удалены те несколько приближенных, которые постоянно ее навещали и приносили дворцовые новости. Она посылала к ней своих соглядатаев в дополнение к тем, которых Вулси внедрил в свиту королевы несколько лет назад. Она вовсю поносила Марию, а однажды вообще заявила, что «желала бы утопить всех испанцев в море». Анна уговорила Генриха отдать ей драгоценности Екатерины. Та вначале возражала, говоря, что это против ее совести — «отдавать драгоценности, которые должны будут украсить даму, возбудившую в христианском мире такой скандал», но в конце концов подчинилась воле Генриха. Есть свидетельства, что Анна пыталась убедить Генриха не бояться осуждения Карла V, который, женившись на своей кузине Изабелле Португальской, сам нарушил законы церкви и потому не имеет никакого права осуждать Генриха. И уж определенно не пойдет войной в защиту Екатерины. «Но даже если он это сделает, — добавляла Анна, — то в дополнение к королевскому мои родственники соберут войско числом не меньше десяти тысяч и император будет повержен».
Адом для Екатерины стало также и одиночество. Нельзя сказать, чтобы у нее совсем не было друзей, но от них мало что зависело. С тех пор как стало ясно, что свои словесные протесты император силой не подкрепит, на них при дворе Генриха вообще перестали обращать внимание. Императорский посол Шапюи утешал Екатерину как мог, но его визиты были нечастыми, и плохих новостей он приносил больше, чем хороших. Друзьям Екатерины было запрещено с ней общаться, и они были вынуждены делать это тайком. Так, герцогиня Норфолк послала ей тушеную курицу с апельсинами и в одном из апельсинов спрятала письмо от папского чиновника в Риме, но лишь немногие решались рисковать. В основном ей приходилось переносить свои муки одной.
Об этом свидетельствуют и священники из ее окружения. Одному из них, бывшему наставнику Марии, Вивесу, она доверилась как другу и соотечественнику. «Она обратилась ко мне, — написал Вивес своему родственнику в Испанию, — потому что мы с королевой говорим на одном языке и она считает меня понимающим вопросы морали и потому способным утешить». Она поведала ему о своих страданиях, о том, что «человек, которого она любила больше себя, стал таким отчужденным и задумал жениться на другой, которая принесет ему больше печали, чем любви». Вивес ответил, что нужно вспомнить о христианских мучениках и брать с них пример. «Ваши муки, — говорил он, — свидетельствуют, что вас избрал Господь, потому что он испытывает только тех, кем дорожит, с целью укрепить их добродетели».
Роль мученицы далась Екатерине довольно легко, она охотно примирилась с несправедливостью, уверовав, что ее жертва будет вознаграждена в ином мире, и прекратила в этой жизни ждать для себя чего-то хорошего. «В этом мире, — писала она, — я посвятила себя миссии быть доброй супругой короля, и, лишь когда отойду в мир иной, все поймут, как неразумно я была сокрушена». Смыслом жизни для нее стала жертвенность. Она заявляла, что «по приказу короля пойдет куда угодно, даже в огонь». Почитатели Екатерины довольно рано разглядели в ней черты христианской святости. Один дипломат императора писал императрице, что советует сохранить все письма Екатерины, потому что с годами они станут христианскими реликвиями.
Вот в таких условиях формировалась личность Марии, детство которой было безжалостно прервано и которую принудили наблюдать трагедию матери. Разумеется, Екатерина являлась для дочери образцом поведения, и в известной степени Марии суждено будет подражать ей всю жизнь.
Екатерина как бы выступала в трех противоречивых ипостасях: супруги, праведницы и королевы. Необходимо было одновременно исполнять обязанности жены и сохранять достоинство королевы, причем так, чтобы оставалась чиста совесть. Немало страданий доставляли усилия примирить эти три непримиримых устремления. В качестве жены ей в первую очередь предписывалось во всем подчиняться воле супруга. Это вступало в конфликт с совестью, которая диктовала Екатерине свои требования. А в качестве королевы, строго говоря, она вообще никому не обязана была подчиняться, а наоборот, всем остальным следовало подчиняться ей. Как жена, Екатерина была обязана и склонна безропотно переносить любые испытания, каким вздумал бы подвергнуть ее супруг, даже пытки, но совесть запрещала ей подчиняться сумасбродствам мужа, а королевское достоинство вообще было несовместимо с дурным обращением. Жена молчала, страдая от бесчестья и унижения, совесть восставала и боролась против несправедливости, а королева призывала к незамедлительному и страшному возмездию за нанесенную обиду. Екатерина была как бы королевой в изгнании, вынужденная покориться несправедливости и одновременно героически с ней бороться. Все это требовало чрезвычайного напряжения душевных сил. Если бы Екатерина воспринимала свои обязанности супруги менее серьезно, а в вопросах совести проявляла бы большую гибкость и к тому же не была гордой дочерью королевы Изабеллы Кастильской, то испытание, выпавшее на ее долю, оказалось бы не таким тяжелым. Эти конфликтующие друг с другом ипостаси сопровождали Екатерину до конца жизни, а Мария пыталась подражать ей, толком не понимая, чему же, собственно, она является свидетельницей.
Казалось бы, религиозное воспитание, которое получила Екатерина, должно было в этом конфликте на первое место выдвинуть требования совести, однако окончательной победы ни одна из противоборствующих сторон в ней так ни разу и не одержала. Например, выразив на папском трибунале открытое неповиновение Генриху, Екатерина почти сразу же пожалела о своей непокорности. «Прежде волю супруга своего я никогда не обсуждала, — заявила она в присутствии Марии, — и воспользуюсь первой же возможностью попросить прощения за свое непослушание». Ту же двойственность Екатерина проявляла по отношению к Генриху и не в таких крайних ситуациях. На любую обиду она всегда отвечала только лаской, продолжая обожать и чтить супруга независимо от его поведения. И Марию также побуждала к этому. Однако лишить себя королевского статуса и регалий не позволила. Екатерина просто выбрала в качестве защиты мазохизм, обнаружив, что это превосходный компромисс — можно покориться Генриху (как того требуют обязанности жены) и сохранить самоуважение. Поскольку с ее стороны это был акт добровольный, у нее оставалась иллюзия, что своей жизнью управляет она, а не Генрих, а унижения и оскорбления положено переносить раболепной жене.
Вплоть до одиннадцати лет Мария была романтически настроенной девочкой, мечтающей о замужестве с принцем или императором и представляющей себе отношения мужчины и женщины в виде бесконечных любовных бесед, галантности и застенчивого восторга. Приятное времяпрепровождение с флиртом она считала серьезной любовной связью, а об особенностях династического брака, это уж трчно, никакого понятия не имела. Брака, о котором вначале долго договариваются, затем торжественно заключают, а потом, если того требует деспотичная логика власти, безо всяких сожалений разрывают. Теперь к этим романтическим образам отношений мужчины и женщины Мария добавила в своем сознании другие, существенно более мрачные. Она наблюдала, как любимый отец сотнями способов унижает обожаемую мать. Она наблюдала, как мать отвечает на эти обиды тем, что добровольно разрушает себя до основания. Мария все это видела и пришла к убеждению, что, когда выйдет замуж, должна ожидать только мучений и при всех обстоятельствах сохранять внешнюю невозмутимость, почитать своего мучителя, а ненависть и жажду мщения хранить внутри, оборачивая их против себя.