Мария
Шрифт:
– Вот и отлично, а то у меня от ночного тумана голос сел. Хлебни и ты, кум Лауреан, – обратился он к товарищу, – надо прочистить горло, тогда споем веселую песенку!
– Попробуем, – откликнулся низким звучным голосом Лауреан. – Давай другую, ту, что поется в темноте. Знаешь?
– А как же, сеньор!
Лауреан с видом знатока посмаковал анисовую и оценил:
– Неплоха.
– А что это за песня в темноте?
Усевшись, он вместо ответа затянул первую строфу бунде, [41] Кортико ответил ему второй, потом наступила пауза, и так они продолжали по очереди, пока не допели
41
Бунде – негритянская песня и танец.
Пение гребцов печально перекликалось с окружающей нас природой; дальнее эхо бескрайних лесов повторяло протяжную, проникновенную жалобу.
– Теперь не бунде, а что-нибудь другое, – сказал я, убедившись после паузы, что песня окончена.
– Вашей милости не понравилось, как мы пели? – спросил Грегорио – он был более общителен.
– Нет, друг. Слишком печальна эта песня.
– Тогда хугу?
– Что хотите.
– Ладно! Когда хугу поют хорошо да еще танцуют, как один наш негр, Мариеухениа, – поверьте, ваша милость, даже ангелы на небе готовы в пляс пуститься.
– Открой глаза и заткни глотку, кум, – сказал Лауреан. – Слышишь?
– Глухой я, что ли?
– Тогда ладно.
– Сейчас надо глядеть в оба, сеньор.
Лодка с трудом преодолевала течение. Скрипели весла. Время от времени Грегорио ударял веслом по борту – это был знак, что надо повернуть к другому берегу, тогда мы шли поперек течения. Туман постепенно сгущался. Со стороны моря доносились отдаленные раскаты грома. Гребцы молчали. Но вот до нашего слуха долетел глухой шум, подобный бурному дыханию урагана над сельвой. Вскоре начали падать крупные капли дождя.
Я прилег на приготовленную Лоренсо постель. Лоренсо хотел было зажечь фонарь, но Грегорио, заметив, что он чиркнул спичкой, предупредил:
– Не зажигайте огонь, хозяин, а то ослепит меня свет – и хороши мы будем.
Дождь яростно хлестал по кровле ранчо. Темнота безмолвие были для меня благодеянием после вынужденного общения и притворной любезности с чужими людьми во время морского путешествия. Самые сладостные воспоминания и самые мрачные мысли оспаривали власть над моим сердцем, то оживляя его надеждой, то отравляя печалью. Всего лишь пять дней пути – и я снова буду держать ее в объятиях и верну ей жизнь, которую похитил мой отъезд. Неужто мой голос, мои ласки, мои взгляды что так нежно утешали ее в былые дни, не вырвут ее из когтей болезни и смерти? Любовь, над которой наука не властна, которую наука призвала к себе на помощь, такая любовь всесильна.
Мысленно я повторял слова ее последних писем: «Весть о твоем приезде сразу вернула мне силы… Я не могу умереть и навеки оставить тебя одного».
Отчий дом среди зеленых
Каноэ причалило к левому берегу.
– Где мы? – спросил я у Лоренсо.
– В Аренале.
– Эй, стражник, контрабанду везут! – крикнул Кортико.
– Стой! – откликнулся какой-то человек, видимо, стражник, сидевший в засаде всего в нескольких шагах от берега.
Оба гребца дружно расхохотались. И Грегорио сквозь смех закричал:
– Святой Павел! Чуть не проткнул меня этот добрый христианин. Капрал Ансермо, будете так сидеть в осоке – доконает вас ревматизм! Кто это вам сказал, сеньор, что я приплыву с низовья?
– Ведьмы наворожили, бездельник, – отвечал капрал. – Ладно, чего ты там везешь?
– Лодку с людьми.
Лоренсо зажег фонарь, и капрал протиснулся в ранчо мимоходом дружески хлопнув по плечу черного контрабандиста. Почтительно и приветливо поздоровавшись, он принялся за проверку путевых документов, а Лауреан и Грегорио, ухмыляясь, заглядывали в ранчо.
Крик Грегорио разбудил на берегу весь отряд. Несколько заспанных стражников, вооруженных карабинами, как и прятавшийся в тростниковых зарослях капрал, подоспели уже к прощальной выпивке. Объемистого рога Лоренсо хватило на всех, а в добавление появились напитки, пригодные для людей менее взыскательных, чем их владелец.
Ливень прекратился. Уже начало светать, когда, обменявшись со стражниками последними солеными шутками вперемежку с крепкими словцами и смехом, гребцы снова сели на весла.
Чем выше мы поднимались по реке, тем величественнее и пышнее становилась прибрежная сельва. Чаще появлялись купы пальм: тянулись вверх окрашенные пурпуром колонны памбилей; густолиственные мильпесосы таили на своих корнях сладкий плод; мелькали чонтадуры и гуатле; тонкие гибкие найди с развевающимися плюмажами кокетливо покачивались, напоминая стройный девичий стан. Другие пальмы, еще не сбросив толстой кожуры с гроздьев плодов, шелестели золотистыми опахалами, как бы приветствуя возвращение любимого друга. Но не видно было здесь ни красных фестонов лиан, ни вьюнков с прелестными нежными цветами, ни бархатистого мха, покрывающего наши утесы. Нагуаре и пьяунде, эти короли сельвы, вздымали свои кроны выше всех, как бы стремясь разглядеть вдали бескрайнюю пустыню океана.
Наша лодка продвигалась все с большим трудом. Было уже почти десять утра, когда мы добрались до Кальеларги. На левом берегу стояла хижина. Подобно всем прибрежным строениям, она держалась на толстых сваях из гуаякана, чья древесина, как известно, в воде твердеет, словно камень. Таким образом, жителям не опасны наводнения и не грозит слишком близкое соседство бесчисленных змей, внушающих ужас всем путешественникам.
Пока Лоренсо вместе с гребцами отправился в дом го товить для всех нас завтрак, я решил окунуться, предвкушая удовольствие от купания в кристально чистой воде. Но я не принял в расчет москитов, хотя их ядовитые укусы должны были бы запомниться мне на всю жизнь. Они вволю истерзали меня, испортив всю экзотическую прелесть купания. Очевидно, цвет и другие особенности кожи негров защищают их от этого упорного и ненасытного врага – я заметил, что гребцы едва обращали на москитов внимание.