Марийкино детство
Шрифт:
– А потом что? – перебила его Вера, всхлипывая.
– А потом тот рябой оглянулся и меня признал. Я его коня как раз вчера напувать водил. «Тебе чего, – говорит, – надо? Пошёл прочь, пока нагайкой не заработал». Ну, я и повернул обратно…
Среди ночи, когда все уже устали ждать и улеглись, вдруг раздался стук в окошко.
– Кто тут? Чего надо? – спросила Наталья, вскочив с постели.
– Свои! Открой, Наташа!
В комнату ввалился Полуцыган. Он был шапки, весь какой-то всклокоченный, весёлый и пьяный. На правой его щеке краснел рубец.
– Выпустили! – ахнула Наталья.
– Кого – меня? Да разве ж они смеют? Я мастер… Печка меня не подведёт! «Твоя, –
Печник ещё долго что-то бормотал про какую-то печку, про деревню Весёлый Гай и про какого-то мельника.
Наталья ничего от него не могла добиться и уложила его спать. А утром, когда Полуцыган проспался, он рассказал, что по дороге в комендатуру один из гайдамаков признал в нём знакомого. Пять лет назад, когда Полуцыган ездил работать на Киевщину, он сложил новую печку в хате богатого кулака-мельника из деревни Весёлый Гай; печка вышла такая удачная, что мельничиха нахвалиться не могла и каждый раз, когда пекла хлебы, вспоминала печника.
Гайдамак оказался сыном этой самой мельничихи, он узнал Полуцыгана, заступился за него и увёл прямо от ворот комендатуры в шинок.
Полуцыган долго после этого рассказывал про свой арест и хвалился, что печка его не подвела.
А в конце лета гайдамаки арестовали плотника Легашенко. Легашенко рассказывал как-то во дворе, что в именье Сутницкого Заерчановке взбунтовались крестьяне против оккупантов, которых прислали на село для усмирения. У крестьян отобрали всё помещичье добро, а потом устроили поголовную порку.
– Погодите, ещё не то будет, – говорил Легашенко, судорожно передёргивая шекой. – Гетман Скоропадский нам покажет, почём фунт лиха, если мы сами за ум не возьмёмся.
Так говорил Легашенко, а кто-то на него донёс.
Через несколько дней после ареста плотника соседки научили Липу сходить к полковнику Шамборскому и попросить, чтобы он похлопотал за её мужа.
Липа отправилась к полковнику. Марийка была в это время во дворе и видела, как прачка долго топталась у чёрной лестницы, прежде чем подняться к Шамборским. Вышла она от них очень скоро, бледная, с заплаканным лицом. В подвале у печника она рассказывала, что самого полковника не было дома, а Шамборская и слушать её не захотела. «Убирайся вон! – кричала она. – Теперь кланяться пришла, а при большевиках небось только и думала, как в нашу квартиру въехать…»
Неделя сменялась неделей. Наступила осень. Легашенко так и не вернулся.
КИНОДРАМА «В СТАРИННОЙ БАШНЕ»
Всё лето цирк не работал. Полотняный шатёр, где раньше выступал Патапуф, ещё полгода назад разобрал и увёз директор бродячей труппы, а каменный городской цирк был закрыт, потому что при наступлении оккупантов трёхдюймовый снаряд разворотил в крыше огромную дыру. Почти все артисты разъехались кто куда. Только Патапуф и ещё несколько человек – борцы Макаровы, танцовщица Зоя Жемчужная и дрессировщик Адольф – так и застряли в городе. Патапуф устроился флейтистом в оркестр большого ресторана «Пикадилли» и изредка, когда его приглашали, выступал в городском саду. Стэлла хозяйничала и по два часа в день кувыркалась в кольцах, чтобы не позабыть старых упражнений, Она часто приходила к Mapийке в подвал и обижалась, если Марийка долго её не навещала.
А Марийке теперь некогда было ходить по гостям. Она зарабатывала деньги. Целые дни они с Верой сидели возле окошка и чинили грубое бязевое бельё, которое раз в неделю приносили из больницы Поля с Натальей. Больница платила за починку иной раз деньгами, иной раз и пайком. За пайком Марийка и Вера ходили всегда сами. Они не без удовольствия стояли в очереди перед кладовой, где пахло карболкой, махоркой и салом, а потом тащили через весь город заработанные селёдки.
Марийка научилась быстро шить, но как она ни старалась, её заплаты всё же топорщились пузырём, не то что у Веры.
– Отчего это у меня так не выходит? – говорила Марийка, рассматривая ровные квадратные заплатки Веры, обведённые узенькой дорожкой двойного шва.
– А ты не кружком заплатки вырезай, а четырёхугольником, вот и будет ровно, – учила Вера. – Гляди, как надо.
Она разворачивала перед Марийкой жёлтую бязевую простыню, всю испещрённую заплатками и чёрными печатями.
Иногда и Стэлла бралась за шитьё. Но она не могла долго усидеть на одном месте. Нитки у неё путались и рвались, и она накалывала пальцы, потому что никак не могла привыкнуть к напёрстку.
– Нет, не могу! К чёрту, к чёрту! – ругалась она и, скомкав простыню, швыряла её на пол.
– Эх ты, швея! – подсмеивалась над ней Вера. – Да разве ж так шьют? Нитка-то у тебя какая – конца-краю не видно. Мама всегда говорит: длинная нитка – ленивая девка…
– Я не буду шить, не умею шить, не хочу я шить, не желаю шить!… – начинала распевать Стэлла.
Она расстилала на полу простыню и принималась кувыркаться и ходить на руках. Потом они с Сенькой затевали французскую борьбу – кто кого скорее положит на лопатки. Тут уж и Марийка, не вытерпев, швыряла в сторону шитьё и тоже кидалась бороться. Поднималась возня. Борцы визжали, таскали друг дружку за волосы и бросали друг в друга подушками. А Вера по-прежнему сидела на своём высоком стуле с шитьём в руках и только щурилась, когда над её головой пролетала подушка.
– Ну, хватит, ребята! Пошалили и хватит… – говорила она спокойным тоненьким голоском.
Осень в этом году была очень дождливая, целые дни моросил мелкий дождик, и небо было обложено тучами.
Как-то в конце октября выдался хороший, ясный день.
Марийка вышла во двор и оглянулась по сторонам. Светило нежаркое, осеннее солнце, деревья стояли без листьев; в поредевших ветвях точно шапки, торчали вороньи гнёзда. Только одни акации ещё зеленели. Полянка, где недавно ржали лошади, топтались и орали гайдамаки, теперь опустела. Гайдамаки переехали в монастырское подворье: там было им просторнее. Пусто и тихо стало теперь во дворе. Только тощая собака с обвислым брюхом бродила по вытоптанной траве и рылась в мусоре. Марийка пошарила в карманах и, размахнувшись что есть силы, бросила собаке корку. Вдруг за воротами послышалось цоканье копыт и щёлканье кнута. Старый дворник, семеня, подбежал к воротам и шире распахнул железную створку. Во двор въехала высокая блестящая коляска. В ней, вытянувшись в струнку, сидел худощавый офицер. У него была жилистая шея и длинное, узкое лицо, которое казалось ещё длиннее под высокой твёрдой фуражкой.
Коляска остановилась возле подъезда доктора Мануйлова. Офицер выпрыгнул из коляски и, звеня шпорами, вошёл в подъезд.
– Марийка, это кто приехал? – спросила Машка, выскочившая на крыльцо.
– Не знаю, офицер какой-то.
– Он и вчера был – лейтенант по-ихнему называется. Катерина рассказывала, что он каждый день к докторше ездит. Видно, страх как влюбился…
Марийка и Машка начали рассматривать чёрного рысака, который нетерпеливо топтался на одном месте, часто переступая своими стройными забинтованными ногами.