Марк Аврелий и конец античного мира

Ренан Эрнест Жозеф

Коринфская церковь уступала стремлеяию, общему всем церквям; она хотела, по примеру римской церкви, иметь первоучителями двух апостолов, коях единение считалось основой христианства. Она утверждала, что Петр и Павел провели в Коринфе самое блестящее время своей апостольской жизни, после чего вместе отправились оттуда в Италию. Господствовавшая в то время недостаточная согласованность сведений но истории апостолов допускала подобные предположения, противные всякой вероятности и всякой истиие.

Писания Дионисия считались образцами литературного таланта и духовного рвения. Он энергически опровергал в них Маркиона. В послании к благочестивой сестре, по имени Хризофора, он мастерски изобразил обязанности желающаго посвятить себя Богу. Он тем, не менее, оставался противником грубых преувеличений монтанизма. В послании к амастрийцам, он их пространно поучал насчет брака и девства

и предписывал им принимать кротко всех, которые бы пожелали покаяться, будь то в еретичестве или во всякой другой вине. Пальма, епископ амастрийский, вполне признал за Дионисием право поучать его паству. Некоторое противодействие своей склонности к поучению Дионисий встретил только в Пините, епископе кносском, крайнем ригористе. Дионисий советовал ему соображаться со слабостью некоторых лиц и не налагать на всех вообще верующих слишком тяжелого бремени целомудрия. Пинит, обладавший красноречием и считавшийся одним из светочей церкви, ответил заявлением большого уважения и почтения к Дионисию; но, в свою очередь, посоветовал ему давать своему народу пищу более существенную и наставления более внушительные, из опасения, чтобы от постоянного употребления молока снисходительности, они нечувствительно не состарились, никогда не выходя умом из детской слабости. Посланием Пинита очень восхищались и признали его образцом епископского асара. Нашли, что пламенность рвения, когда она выражается с христианскою любовью, имеет такие же права, как благоразумие и храбрость.

Дионисий очень не одобрял мудрствование сект. Друг мира и единения, он отвергал все, что разъединяет. Ереси встречали в нем решительного противника. Его авторитет стоял так высоко, что еретики, "апостолы диавола", как он их называл, подделывали его послание и насаждади этим путем плевелы, прибавляя и исключая, что хотели. "Можно ли удивляться, говорил он по этому поводу, - что некоторые простерли дерзость до подделки божественного писания, коль скоро они решились наложить руки на произведения, не имевшие подобного священного значения".

Церковь афинская, всегда отличавшаяся известным легкомыслием, далеко не имела надежной опоры, как коринфская. Нигде не случалось того, что там происходило. Епископ Публий мужественно претерпел мученичество; но затем последовало почти всеобщее отступничество, как бы отречение от веры. Некий Квадрат, отличный, конечно, от апологета, восстановил церковь, и вера как бы пробудилась. Дионисий написал этой легкомысленной церкви, не без некоторой горечи, стараясь возвратить ее к чистоте веровавий и к строгости евангельской жизни. У афинской церкви, как и у коринфской, была своя легенда. Она поставила себя в связь с Дионисием, прозванным Ареопагитом, о котором упоминается в Деяниях и назвала его первым епископом афинским, откуда видно, что епископство уже успело сделаться учреждением, без которого существование христианской общины представлялось немыслимым.

На Крите, как мы сейчас видели, существовали церкви вполне процветающие, благочестивые, благотворящие, щедрые. Гностические ереси и в особенности маркионизм пытались в них провикнуть, но не имели успеха. Епископ гортинский, Филипп написал прекрасную книгу против Маркиона и был одним из самых уважаемых епископов времен Марка Аврелия.

Проконсульская Азия продолжала быть главной областью христианского движения. Главный бой, ожесточеннейшие гонения, величайшие мученики были там. Почти все епископы значительных городов были люди святой жизни, красноречивые, сравнительно благоразумные, получившие хорошее эллинское воспитание, и, если можно так выразиться, очень искусные духовные политики. Епископий было очень много; но некоторые знатные фамилии пользовались известной привилегией относительно замещения епископских мест в маленьких городах. Поликрат Эфесский, который тридцать лет спустя так мужественно отстаивал традиции азиатских церквей, против епископа римского, был восьмым епископом из той же фамилии. Епископы больших городов имели первенство перед другими и председательствовали в областных собраниях епископов. Архиепископ начинал проявляться, хотя самое слово, если бы кто-нибудь рискнул его произнести, конечно было бы отвергнуто с негодованием.

Мелитон, епископ сардский, пользовался в среде этих выдающихся пастырей особого рода неоспоримым превосходством. За ним единогласно признавали дар пророчества и полагали, что он во всех делах руководствуется наитием Святого Духа. Его сочинения появлялись из года в год, возбуждая всеобщее восхищение. Его критика соответствовала времени; но он чрезвычайно старался о разумности и последовательности своей веры. Во многом оя

напоминает Оригена; но он не имел для самообразования тех средств, какими Ориген пользовался в школах Александрии, Кесареи, Тира.

Равнодушие христиан, посдедователей святого Павла, к изучению Ветхого Завета и ослабление иудаизма в областях Азии, удаленных от Эфеса, были причиной, что в этих краях трудно было получить точные сведения о библейских книгах. He знали точно ни числа их, ни порядка. Мелитон, по собственной любознателыюсти и, кажется, по настоятельным просьбам некоего Онисима предпринял путешествие в Палестину, чтобы ознакомиться с истинным состоянием канонических книг. Он оттуда вывез католог книг, принятый повсеместно. Это был просто еврейский канон, в двадцати двух книгах, за исключением Эсфири. Апокрифы, как книга Еноха, апокалипсис Ездры, Юдифь, Товий и т. д., не признаваемые евреями, были также исключены из списка Мелитона. Хотя и не знаток еврейского языка, Мелитон стал внимательным комментатором этих священных произведений. По просьбе Онисима, он соединил в шесть книг все места Пятикнижия и Пророков, касающияся Иисуса Христа и других вопросов христианской веры. Он работал по греческим переводам которые сравнивал и величайшей старательностью.

Толковаяия восточных ученых были ему хорошо знакомы. Он оспаривал их по пунктам; как автор того, что называют посланием Варнавы, он, повидимому, имел значительную наклонность к аллегорическим и мистическим толкованиям, и возможно, что затерявшееся его сочинение, под заглавием "Ключ", было уже одним из тех сборников преобразовательных объяснений, посредством которых старались устранить антропоморфизмы библейского текста и заменить слишком простое значение значением более возвышенным.

Из книг Нового Завета Мелитон, повидимому, комментировал только Апокалипсис. Ему нравились мрачные образы этой книги, да и сам он предвещал, что приближается конечная катострофа; что после потопа бурного и водного будет потоп огненный, который спалит землю, идолов и идолопоклонников. Спасены будут только праведники, как и ранее спасены были в ковчеге. Эти странные верования не мешали, однако, Мелитону быть по своему человеком образованным. Хорошо ознакомленный с философскими исследованиями, он старался в целом ряде сочинений, котырые к сожалению, почти все погибли, объяснить тайны христианского догмата путем рациональной психологии. Кроме того, он написал несколько трактатов, где господствующая роль принадлежит, по-видимому, теориям монтанизма, причем, однако, остается неясным, выступает ли он их противником или, до известной степени, им благоприятствует. Таковы были его книги о Правилах жизни и пророках, о Церкви, о Воскресном дне, о природе человека и его образовании, о подчинении чувств вере, о Душе и теле или о понимании, о Крещении, о сотворении и рождении Христа, о Гостеприимстве, о Даре пророчества, о Диаволе и Апокалипсисе Иоанна, о Боге воплощенном или о воплощении Христа, против Маркиона. Говорили также о существовании книгн пророчеств, которые он будто бы составил.

Мелитон, действительно, считался пророком; но нельая считать достоверным, чтобы его пророчества составили особую книгу. Допуская продолжение дара пророчества до современной ему эпохи, он мот не оттолкнуть a priori фригииских монтанистов. Его жизнь, впрочем, приближалась к их жизни известным аскетизмом. Он только не признал откровений пепузских святых; без чего, конечно, правоверие его самого извергло бы из своей среды.

Один из его трактатов, озаглавленный им "Об Истине", по-видимому, дошел до нас. Насмешки единобожия над идолопоклонством там исполнены озлобления, и ненависть к изображениям никогда не выражалась с большей силой. По мнению автора, истина сама открывается человеку, и если человек ее не видит, он виновен. Участие в заблуждении многих не есть оправдание; заблуждение, разделяемое многими, тем более пагубно. Бог есть существо неизменное, самосозданное; смешивать его с той или другой стихией есть преступление, "в особенности теперь, когда откровение истины услышано всей землей". Сивилла уже раньше сказала: идолы не что иное, как изображение умерших царей, которые внушили к себе поклонение. Можно бы принять за отрывок Филона Библосского, поясняющаго нам древний финикийский эвгеризм Санхониатона, ту любопытную страницу, где Мелитон, черпая полной рукой в самых необыкновенных сказках греческой и сирийской мифологии, смешанных странным образом с библейскими повествораниями, старается нам доказать, что боги были раньше действительными существами, обожествленными за услуги, оказанные разным народам, или по случаю ужаса, который они внушали. Поклонение цезарям он считал продолжением того же обычая.