Марк Бернес в воспоминаниях современников
Шрифт:
За обедом, да еще после стопки, у меня появилось неимоверное красноречие. Впрочем, уговорить Марка выпить «для поднятия духа» хотя бы рюмку вина мне не удалось. Зато я его окончательно убедил, что история с газетой — это легкий щелчок по сравнению с тем, как в период культа личности мордовали Зощенко, Шостаковича, Прокофьева, Довженко, Лукова. А эта статья — последний слабый отголосок того времени и, самое главное, это не директива, не постановление, а просто частное мнение автора статьи. Потом привел в пример художников, у которых в подобных случаях появлялась хорошая творческая
Я провел Марка в номер, чтобы он полежал, постарался уснуть перед предстоящим концертом. Мне казалось, что свою миссию доброго друга я выполнил блестяще. Бледность с его лица сошла, появилось что-то похожее на улыбку. Не знаю, как Марк, но я, придя в номер, заснул моментально. Волнение и выпитое за двоих вино дали себя знать.
Как только я уснул, раздался телефонный звонок:
— Извини, что разбудил… Очень прошу, приди ко мне как можно скорее…
Захожу к Марку. Он лежит в постели. Лицо серого цвета.
— Почему не спишь?
— Плохое снотворное мне принесли…
Он показал на «Комсомольскую правду», лежавшую рядом на стуле. На третьей странице фельетон: «Звезда на „Волге“». Не касаясь творчества артиста, фельетонист показал его в быту: хулиган, бабник, возомнив себя звездой первой величины, пренебрегает всеми нашими законами и порядками. Катая по Москве на «Волге» девушек (одну высадил и сразу же посадил другую), он, не глядя на красный свет светофора, на полном ходу прорывается через толпы перепуганных прохожих, а милиции кричит: «Прочь с дороги, а не то задавлю!»
— Ну, как тебе нравится моральный облик певца-пошляка? — спросил он меня.
— Ты знаешь, авторы перестарались. Настолько сгустили краски, что потерялось правдоподобие. По-моему, мало кто поверит, что ты такой гнусный человек, как они пишут.
— Поверят!.. Очень многие поверят… Теперь я не могу выйти на эстраду… В каждом взгляде зрителя я прочту одну и ту же мысль: «Поешь о хороших людях и добрых делах, а сам-то ты каков?» Кончилось мое пение! — он схватился за сердце, скривившись от боли.
— Достань-ка мне, дружище, валидола…
Я принес валидол. Вызвал врача.
— Дела неважнецкие, — заключил он после осмотра больного. — Не подниматься с постели. На сегодняшнюю ночь я пришлю опытную сестру, а утром приду сам.
Но не успел профессор выйти из номера, как Марк соскочил с постели и начал умолять меня первым поездом отправить его в Москву.
— Мне надо быть одному. Мне стыдно смотреть людям в глаза. Я не могу выносить этих сочувственных взглядов. Мне хочется каждому встречному рассказать, что я совсем не такой, как обо мне написали. Ведь это все не так…
По интонации и решимости, с какой он это все высказал мне, я понял, что уговаривать его остаться в Одессе бесполезно. Я отправился на вокзал доставать билеты. Дело было нелегким, потому что с Марком должен был уехать его музыкальный ансамбль. Но мне посчастливилось не только обеспечить всех билетами, но достать четыре места в одном купе, так что Марку предстояла дорога в окружении своих людей — музыкантов,
Марк уходил из гостиницы в темных очках, низко опустив козырек кепки. Возле филармонии стояла толпа разочарованной публики. Объявление сообщало: «В связи с болезнью М. Бернеса концерты отменяются».
По перрону он шел, прячась за моей спиной, и в вагон проскользнул никем не замеченным. Прощаясь, он долго меня благодарил (непонятно, за что), несколько раз повторив: «Друзья познаются в беде»…
Когда ушел поезд и разошлись провожающие, я еще долго стоял один, и перед моими глазами, как из затемнения, возникла картина встречи Бернеса на этом же перроне… Ведь то был совсем другой человек, улыбчивый, бодрый, на десять лет моложе моего мрачного, сгорбленного, стареющего друга, которого я только что проводил в Москву.
Через пару лет я смотрел по телевизору выступление Марка Бернеса на Съезде комсомола, где его приняли лучше всех других артистов, а еще через несколько лет я прочел в «Комсомольской правде» с большой теплотой и настоящей любовью написанную статью о Бернесе — человеке и артисте. С чудесной фотографией любимца нашей молодежи… Марк статьи этой не видел и не читал. Это был некролог.
Последние песни Бернеса отличались глубиной мысли и чувства. Жаль, что при жизни он не встретил замечательного стихотворения Бориса Слуцкого «Польза похвалы».
Представляю себе, с каким увлечением занялся бы он созданием песни на эти стихи. И наверняка боль того злополучного дня в Одессе вновь прозвучала бы в голосе Марка Бернеса:
Я отзывчив на одобрение, как отзывчивы на удобрения полосы нечерноземной неприкаянные поля: возвращает сторицей зерна та, удобренная, земля. А на ругань я не отзывчив, только молча жую усы, и со мной совершенно согласны пашни этой же полосы. Нет, не криком, не оскорблением — громыхай хоть, как майский гром, дело делают одобрением, одобрением и добром.Свой песенный мир
КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН
Целый пласт жизни
Мальчишкой в заводском клубе, где показывали кино одним аппаратом, с перерывами между частями, я был поражен и очарован его Костей Жигулевым, путиловским парнем, перекрещенным пулеметными лентами и с гармошкой в руках. И эта песенка «Тучи над городом встали», и то, как он пел ее, и весь его облик — все было необычным при очевидной правдивости и жизненности. И кто запомнил, повторял его фамилию восхищенно, произнося ее почему-то с ударением на первом слоге: «Бернес!»