Марк Бернес в воспоминаниях современников
Шрифт:
— И что же было? — спросил Бернес.
Андреев долго смотрел на него и наконец произнес веско и убежденно:
— Марик, он плохой человек!
— Боря, перестань! — в ужасе вскричал Бернес. Но тот медленно повторил:
— Ма-рик, он о-чень плохой человек!..
На дворе был сорок шестой год.
Историю эту я услышал значительно позднее и с тех пор по-особому стал смотреть на Андреева.
Бернес долго и внимательно глядел на меня и наконец сказал:
—
Я уже хорошо знал его, но все-таки удивился и спросил:
— Почему?
— Потому, что рукава твоего пиджака длиннее, чем следует, на восемь сантиметров. Они так промаслятся, что ты будешь их потом сосать целый год и выживешь. Где ты купил этот костюм? Как — шил?..
Я подтвердил довольно небрежно, что, да, шил в нашем писательском ателье, но что я не придаю столь большого значения своему гардеробу.
— Не придавал, — поправил он. — Ты этого просто не понимаешь. Тебе необходим приличный костюм. Я этим сам займусь.
И он занялся — со всей серьезностью. Первым делом нужно было подобрать материал. Два дня колесили мы на его машине по городу, многократно причаливая под фирменную вывеску с белыми буквами по оранжево-красному полю «ТКАНИ». Казалось, это был один бесконечный магазин.
— Только не говори там: «Да ладно!» — предупреждал он меня.
Это было время расцвета его славы, самый пик его популярности. Впрочем, спад так и не наступил. Его знали все, а любили многие.
Мы входили. Ближайшая продавщица замирала, не веря своему счастью.
— Здравствуйте, — говорил он негромко.
Полотнища тканей тяжело, как портьеры, свисали вдоль стен. Иногда они казались мне знаменами неведомых государств.
Нас окружали продавцы. На меня, разумеется, никто не обращал внимания. Он и не говорил, что материал нужен мне, — они вмиг бы охладели. Под взглядами тоже столпившихся, взволнованных его присутствием покупателей они одну за другой бросали на прилавок «штуки» материи — полный или уже початый, плоский рулон. Он внимательно смотрел, порою брал край в пальцы.
За все время я не произносил ни слова. Я был как коронованная особа, путешествующая инкогнито, но они об этом не догадывались. Правда, однажды он спросил:
— Ну, как тебе?
Меня заметили и посмотрели с удивлением.
Уходил он, не прощаясь.
Нашлось то, что нужно, лишь на третий день, совсем близко от его дома, на Сретенке. Это была серая, стального оттенка, итальянская шерсть, в выделанную некрупную клетку, различимую только вблизи.
Бернес сразу кивнул мне, многозначительно прикрывая глаза веками: «Плати!»
Девушка, улыбаясь Бернесу, трижды взмахнула деревянным, с окованными жестью концами эталонным метром, лязгнула ножницами.
— Полдела сделали, — сказал
Ателье помещалось в подвале Литературного института. Примерка была назначена на девять утра, сразу после открытия. Не такой я был важный клиент, чтобы беречь мои утренние часы.
Мы подкатили к самым дверям.
Потрясение было еще большим, чем в магазинах. Никто не мог понять, почему и зачем приехал со мной, да еще в такую для артиста рань, сам Бернес.
— Давайте побыстрей, — сказал он строго и повернулся к модному закройщику, подававшему мне мой будущий пиджак, пока еще с одним рукавом: — Что это такое? Кто так шьет? Оторвите этот рукав!..
— Да, да, конечно… — закройщик чуть не подавился булавками, — сейчас…
— Что это за хомут на спине! — продолжал Бернес грозно, а тот соглашался, обещал убрать, черкал по серой материи плоским портняцким мелком.
Ох, этот Бернес! Умел он нагнать на людей страху, когда видел или считал, что работают они скверно, равнодушно, недобросовестно. Случались на этой почве и забавные истории.
Мне рассказывали, как он пришел однажды на запись фонограммы, перед самым началом, и увидел в руках одного из музыкантов маленькую гармошечку.
— Что это? — хмуро поинтересовался Бернес.
Ему объяснили:
— Это пневматическая гармоника. Называется — концертино.
— Что же, не смогли достать нормальный аккордеон? — спросил он зловеще.
Решили, что он шутит, вежливо посмеялись в ответ, но он вдруг закричал:
— Работаешь, все отдаешь, жизни не жалеешь, а тут такое отношение!
Его еле успокоили.
Я вижу за этим анекдотическим случаем не вздорность Бернеса, которая, быть может, иногда и была ему свойственна, а усталость и глубокую обиду. Сколько пришлось ему испытать несправедливых нападок, выслушать нелепых упреков и обвинений. И это при огромном, поистине народном признании. Он был новатором по натуре. Он одним из первых у нас взял в руки микрофон. Теперь микрофоном обязательно пользуются и самые голосистые.
У него был поразительный дар: он создавал песни. Он сам находил стихи или убеждал поэта написать нужное ему, Бернесу. Он, не зная нот, безошибочно угадывал мелодии, которые будут широко и долго петься, и буквально заставлял композиторов сочинять именно такую музыку. И что же? Стоило прозвучать очередной бернесовской песне, как ее тут же переписывали с каким-либо голосовымпевцом, и она звучала главным образом в новом исполнении.
Другой бы отступился, а он опять и опять брался за это «не свое» дело и говорил в свойственной ему ироничной манере: