Марк Твен
Шрифт:
Изабел писала, что обожает Короля: красив, элегантен, шикарно одевается, чудесно пахнет. Январь 1905-го: «Никогда на земле иль в небесах не существовало никого, равного м-ру Клеменсу!» Март 1905-го: «Я живу близ трона. <…> Он — Король — и он велик — и коронован!» Январь 1906-го: «О, какое богатство — его характер, его интеллект и душа! Он спускается в самые трагические глубины земли и небес, рая и ада — он вскипает весельем — он разражается тихими рыданиями — жестокой сатирой он разрушает вашу веру — его богохульства поражают вас подобно ударам молнии — и он — самое нежное, самое внимательное, самое привлекательное создание в целом свете — но как искусно он скрывает свою подлинную суть от большинства людей! <…> Как он великолепен! Его величие — его гений — его магнетизм — и его прекрасная великая душа!»
Объект в тот же период писал о ней так: «Я очень высокого мнения о мисс Лайон». «Она сидит за столом, когда есть гости и когда их нет; наши друзья стали ее друзьями; они посещают ее, и она
Когда рядом с богатым пожилым мужчиной появляется чужачка и становится фактической хозяйкой, родственники не могут не насторожиться. Должна была обеспокоиться Клара, дама волевая и практичная. Но она, выписавшись из санатория, в Дублине не показывалась, а сняла в Норфолке дом; все лето и осень 1906 года репетировала с аккомпаниатором, канадским пианистом Чарлзом Уорком, пела на частных концертах, редко навещала отца, который был вынужден смириться с ее самостоятельностью и даже начал гордиться ее карьерой. С Изабел, по словам Клары, у нее были прекрасные отношения: обсуждали наряды, секретарша хвалила ее вокальные данные, в ее жизнь не вмешивалась. Первый звонок для Клары прозвенел, вероятно, в октябре 1907 года, когда, приехав навестить своих, она узнала, что сестру отсылают из дома.
Джин зиму 1905/06 года прожила в изоляции: если мать пыталась заставить ее общаться с людьми, то отец, напротив, хотел, чтобы она сидела дома, отклонял за нее приглашения. Она писала дублинской подруге Нэнси Браш, что ей все хуже, из-за болезни ничем не может заниматься. Из дневника Изабел в начале 1906 года: «Не только ее болезнь прогрессирует, но и ее общее физическое состояние ухудшается, и ребенок требует от нас величайшей любви и заботы». А 27 января 1906 года секретарша записала, что больная набросилась на Кэти Лири и пыталась ее убить, причем не в первый раз — такое уже было 18 января, а еще раньше — 26 ноября 1905 года. «Она знала, что не сможет остановиться, она должна была нанести удар, и она сказала, что хотела совершить убийство». (В ноябре 1905 года Изабел почему-то не упомянула о проступке Джин, и Кэти ее слов никогда не подтверждала.)
Сейчас мысль о том, что эпилептик — прирожденный убийца, кажется идиотской, но тогда все так считали. Чезаре Ломброзо писал, что эпилепсия — одна из основных причин преступности. «Американский психиатрический журнал», конец XIX века: «История эпилепсии — это история насилия, преступлений и убийств». «Журнал нервных и психических заболеваний»: эпилептиков отличает «ужасная беспричинная жестокость, приводящая к убийствам». Самое мягкое, что можно было прочесть об эпилептиках в справочниках, — «своевольны, упрямы и вспыльчивы». Как ни странно, такую же позицию заняли Хилл и Скандера-Тромбли, утверждающие, что девушка представляла реальную опасность для окружающих, хотя ни одного свидетельства ее агрессивного поведения, кроме слов Изабел, не существует. Джин занималась вырезанием по дереву, используя острые инструменты, которыми можно поубивать весь дом, — ни ее лечащий врач Кинтард, ни сама Изабел против этого никогда не возражали. В конце января 1906 года состоялся первый разговор Изабел с Кинтардом: она предложила изолировать «опасную» больную, но врач не видел оснований. Отцу девушки Изабел пока ничего не сказала.
Летом в Дублине Пейн наблюдал за Джин: она общалась с юношами и девушками на восемь — десять лет моложе, к ней относились как к ребенку, не разрешали флиртовать, не пускали без Изабел даже к зубному врачу, лишили любимого развлечения — верховой езды, ибо кататься одной опасно, а вдвоем с грумом неприлично. Вероятно, это делалось из лучших побуждений — однажды, когда Джин пошла с компанией на пикник, у нее был приступ, — но она считала, что из нее делают узницу. Она пыталась бунтовать, устраивала отцу и Изабел сцены, за которыми следовали приступы, расцениваемые как доказательство того, что она «ненормальная» и «агрессивная». О том, чтобы ей жить самостоятельно, никто и слышать не хотел, а бежать у нее не хватало воли, к тому же «лечение» сделало ее неприспособленной к жизни. Она наивно надеялась зарабатывать резьбой по дереву — ничего не вышло. Ее дневниковые записи полны детского страдания: все ее ненавидят, Изабел ничего не разрешает и настраивает отца против нее. Она влюбилась в Пейна, плакала, когда он уехал, влюбилась в соседского юношу, но тому нравилась другая. «Я, кажется, никогда не привлекала мужчин. Является ли причиной моя болезнь?.. И даже если бы мужчина, которого я могла бы любить, любил меня, я бы не имела права выйти за него, чтобы моя болезнь не передалась детям?» Пейн не мог ответить на ее чувства, но очень ее любил: «Она всегда в белом: высокая, бледная, прекрасная классической красотой, и тихая, подобно духу»; «Трагическая красота молодой королевы, приговоренной к казни». Чужой человек ее мучения видел. Отец — нет: 25-летняя женщина, красивая, умная и страдающая, для него была больным подростком с тяжелым характером.
По собственному признанию Изабел, она мечтала о лете 1906 года как о рае для двоих: прогулки, задушевные беседы, — но возле Короля крутился Пейн, а она была вынуждена сидеть с Джин. Она обсудила с Твеном «поведение» его дочери: Джин опасна для себя и других, надо поместить ее в санаторий, там она если не вылечится (эпилепсия неизлечима), то по крайней мере «подлечится». Твен согласился: потом он напишет об этом как о «самом ужасном зле, какое когда-либо совершил». Убедили Джин, что все делается для ее блага, Изабел проконсультировалась с несколькими докторами, от несговорчивого Кинтарда перевела больную под наблюдение врача из государственной психиатрической лечебницы «Гудзон-Ривер» Фредерика Петерсона, убежденного сторонника изоляции эпилептиков в специальных учреждениях. Тот рекомендовал свою клинику в городке Катона недалеко от Нью-Йорка.
17 октября Клеменсы вернулись в Нью-Йорк, ждали, когда в санатории будут готовы принять Джин. Приехала Клара — для нее это было полной неожиданностью. С сестрой она не была особенно близка, но впала в истерику (это, видимо, была ее обычная защитная реакция) и слегла. Джин была в отчаянии: «Было ужасно тяжело оставить отца и Клару и уехать в это совершенно ужасное место. Я старалась сдержаться и не плакать пред ними, но по мере того, как день отъезда приближался, мне было все труднее сдерживаться, особенно когда Клара тоже начала плакать, и тогда я уже не могла сдержаться. Бедный папа тоже, кажется, чувствовал себя плохо, и всё было совершенно ужасно». Джин с испугом писала о том, как будет жить среди чужих, но не сомневалась, что у нее по крайней мере будет отдельная комната: о том, что Изабел от имени Твена написала Ханту и попросила поселить с Джин другую женщину, ее не сочли нужным поставить в известность. 25 октября она уехала, Клара рыдала, Изабел записывала: «Сердце разрывалось на это глядеть», Твен сообщил Мэри, дочери Роджерса, что очень рад, на следующий день писал ее мачехе, что совсем пал духом. Клара через два дня взяла себя в руки, съездила к сестре, вернулась в угнетенном состоянии, но объясняться ни с кем не стала и сбежала в Норфолк. Понять ее можно: она пыталась устроить свою жизнь и не хотела вешать на себя проблемы других. Король и секретарша остались вдвоем — если не считать Пейна.
«Я непрерывно работал на протяжении 65 лет, — писал Твен Томасу Олдричу, — и никому нет дела, как я распоряжусь оставшимися мне двумя или тремя, так что я решил прожить их в удовольствие». Собрался в Египет, Изабел писала, что «в отчаянии» от того, что он хочет ехать без нее, через несколько дней Твен, по словам Пейна, сказал ему, что не поедет, ибо «один человек мне этого не советует». Диктовки были заброшены, вместо них целыми днями играли в бильярд с Пейном. Наезжала Клара, пыталась наводить порядок, повесила объявление: «Никакого бильярда после 10 вечера». Но Изабел ни в чем хозяину не перечила. Жизнь пошла ленивая, приятная: из театра — в ресторан, из клуба — в бильярдную. Но вскоре обнаружилось, что эта «жизнь в удовольствие» пуста, как в том раю, о котором священники рассказывали капитану Стормфилду. Из диктовок весны 1908 года: «После смерти моей жены, 5 июня 1904 года, я испытал длительный период тревог и одиночества. Клара и Джин были заняты своими делами, а я купался в пустом океане банкетов и разглагольствований о высоких материях… Я достиг возраста дедушки; единственное, в чем я нуждался, были внуки».
Джин, как считалось, никогда не выйдет замуж. У Клары с Габриловичем дело не двигалось. (Возможно, у нее был роман с Уорком, женатым человеком, но это не подтверждено.) Внуков нет и не предвидится. «Что за дом без детей? — жаловался Твен. — Это не дом, а руины». И он начал искать внуков на стороне.
«Увнучивать» он стал только девочек — современные изыскатели на этом основании «шьют» педофилию (нетрудно представить, что бы они сказали по поводу мальчиков). Но на первый взгляд действительно странно, что человек, создавший лучшие в мировой литературе книги о мальчишках, не хотел иметь внука. Причина, возможно, в том, что его сын умер младенцем, воспитывал он только дочерей, с которыми, когда они были маленькими, он был счастлив; их взросление он воспринял как предательство, хотел свое счастье повторить. Кроме того, мальчишки были существами обыкновенными, такими же, как он, а в девочках ему виделись «ангелы». В 1873 году он прочел о Марджори Флеминг, шотландской девочке-поэтессе, жившей в начале XIX века и умершей в девять лет; участь этого поэтического чудо-ребенка всю жизнь его занимала, и в 1909 году он написал о ней эссе для «Харперс». Возможно, он искал вторую Марджори — или вторую Сюзи.