Маркиз де Сад
Шрифт:
Сенвиль заинтригован этими историями и находит их довольно забавными, но его заинтересованность длится лишь до того момента, когда он начинает подозревать, что сочный кусок вырезки, предложенный ему португальским графом, является составной частью специально пожаренных бедрышек одной из юных фавориток гарема. Но, как говорят Сенвилю, человек должен жить по законам и моральным традициям страны, независимо от того, где он находится, — в Бутуа, в Париже или Лиссабоне.
Повествование такого рода полностью раскрывает дарование Сада в создании моральных парадоксов и патологии. Не упускает он и возможности порассуждать на тему суеверий и верований. Леонору, несмотря на выкрашенное черной краской лицо, чтобы не быть узнанной, хватают на территории варварской страны Сеннар и обрекают на смерть. На арене на глазах у народа девушку должны посадить на кол. Кажется, ее уже ничто не спасет. Отдан приказ снять с бедной молодой женщины одежду, дабы предать страшной казни. Но черной краской она выкрасила только лицо, и ее предполагаемые палачи не на шутку перепугались, увидев совершенно белые ягодицы. Оказавшись рядом со сверхъестественным существом, невежественные дикари замирают, словно их поразило громом. Леонора спасается бегством. После всевозможных испытаний, включая изнасилование и пытки в камерах инквизиции, она возвращается во Францию.
Если бы Сад не написал ничего более сексуального, чем «Алина и Валькур», возможно, он и избежал бы дурной славы. Хотя отдельные эпизоды романа отличаются экстравагантностью, его сексуальный драматизм лишен откровенности «Опасных связей», которые маркиз прочел в то же время. Ирония протагонистов Лакло была под стать иронии протагонистов Сада. Момент, когда Бальмонт пишет письмо добродетельной Софии, лежа в постели с юной проституткой и используя ее нагое тело в качестве стола, а также порой прерываясь, чтобы заняться с ней любовью, вполне соответствует духу Сада. То же можно сказать и по поводу удовлетворения Бальмонта, которое он получил, увидев Прева «жестоко наказанным за преступление, которое тот не совершал».
В «Алине и Валькуре» маркиз то и дело приводит примеры, иллюстрирующие нелепость попыток ввести всеобщие законы морали. Представляется ясным, что кажущееся добродетельным в одной стране света, в другой будет выглядеть ужасным. Знакомый Сенвиля, Заме, с отвращением узнает изумившую его подробность: девушка во Франции, решившая уйти в монахини, восхваляется за добродетельность, в то время как мужчина, совершивший акт мужеложества, за это преступление предается казни. «Они же оба отказались от процесса продолжения рода», — говорит озадаченный дикарь. По его мнению и закону логики или природы, их обоих следовало бы рассматривать в качестве или добродетельных, или порочных людей.
Саду как философу, возможно, не достает стройности и тонкости взглядов. Но, занимаясь написанием романа, маркиз преуспевает если не в описании героев, то в описании идей, он нашел тему, которая сослужит ему хорошую службу. Добродетельный поступок по своей природе представляется бессмысленным. Более того, в мире, где правит то, что величается «пороком», сия так называемая «добродетель» противоречит естественному укладу, поэтому человеческое общество относится к ней неприязненно. Из этого можно сделать два возможных дидактических вывода: либо нравственность и религия отрицаются самими принципами природы, либо страдания добродетели ниспосланы Богом, чтобы при жизни она представлялась более восхитительной в горести и могла быть впоследствии вознаграждена.
— 4 —
Несмотря на страдания и унижения героини, в конце своего следующего романа Сад описывал торжество добродетели. «Злоключения добродетели», по большому счету, являлись оправданием религии и нравственности. Читателям, которые рассматривали книгу в качестве ироничного повествования, эти критерии казались простыми предрассудками. Вместо этого предлагалось особое, рассудочное удовольствие в преследовании и истязании невинных. И сие удовольствие становилось во много крат сильнее, если жертвой становилась молодая красивая женщина.
Какую бы цель не преследовал Сад, этот спор он довел до пункта, представляющегося у рационалистов и философов эпохи Просвещения точкой преткновения. Он утверждал, что нравственность, отделенная от религиозного или метафизического источника, должна засохнуть, словно срезанный цветок. В таком случае, моралисту ничего другого не оставалось, как вызывать к жизни законы природы или человеческие рефлексы. В естественном мире «Жюльетты» или «120 дней Содома» все дело состояло в моральной индифферентности, поэтому инстинкт человека мог толкать его либо любить и лелеять девушку, либо истязать и убивать ее. Утверждение, что инстинкт одного человека от природы является преступным, а другого — добродетельным, представлялось логически нелепым. Действительно, если всесильная и божественная власть больше не лежала в основе человеческого поведения, то такие понятия, как «добродетель» и «преступление», не могли иметь истинного значения, за исключением случаев, когда требовалось описать местные изменчивые традиции.
В мире своих произведений Сад выступал также в роли завзятого спорщика. Человечество должно сохранить в себе Бога и одобренную свыше мораль, в противном случае ему придется обходиться без них. Но компромисса быть не могло, как не могло быть тоскливого воззвания к природной доброжелательности людей. Построить гуманистическую этику без божественного одобрения, с точки зрения логики, столь же нелепо, как это отвратительно выглядит с точки зрения теологии. Мир без Бога и без божественного одобрения морали снизошел до сцен, которые сделали «120 дней Содома» и «Жюльетту» самыми скандальными книгами своего времени.
Истинными героями в этом новом мире беллетристики стали те, кто получал высшее наслаждение, насилуя, истязая и убивая свои жертвы. В таком обществе лицемерие и вероломство являлись чертами не только необходимыми, но и вызывающими восхищение. Революционеры и радикалы могут продолжать обличать королей и тиранов, предпринимать все возможное для их свержения, дабы установить новую демократию или народную республику, но помыслами подобных деятелей в мире художественного вымысла Сада руководит тщательно скрываемая зависть тайной полиции, мучителей и палачей, которые служат существующему тирану. В «Жюльетте» Боршам замечает: «Все дело в зависти, возбуждаемой от мысли, что безграничная власть находится в других руках. Но стоит им захватить главенство, как можно не сомневаться — питать ненависть к деспотизму они больше не будут. Напротив, эти люди обернут его в свою пользу с тем, чтобы получить наивысшее наслаждение».
На другом уровне, маркиз выразил философию, общую для художественных произведений восемнадцатого века. В заключении к «Злоключениям добродетели», основываясь на ужасах повествования, он делает вывод, что в безбожном, безнравственном государстве для человека существует единственная надежда — это создание мира, где правит порядок, установленный свыше. Согласно этой точки зрения, принципы морального поведения в обществе могут быть разрушены, так как имеют право существовать только на основе божественной власти. Амбициозное стремление рационализма восемнадцатого века, включая и взгляды Вольтера, состояло в желании отринуть существующую религию и все же избежать социальных последствий, которые сие отречение неминуемо повлечет. Где-то на среднем уровне должно существовать туманное и безобидное Высшее Существо или добросердечная религия Природы. По мнению Сада, этот уровень наиболее уязвим из всех. Бог и моральный хаос представлялись как две взаимоисключающие альтеранативы. Удобно было бы сказать, что маркиз однозначно склоняется к тому или иному выбору, но такой вывод оказался бы слишком поспешным. Он сохранил способность романиста покровительствовать лучшему и худшему, не отдавая своего предпочтения ни одному из них, но высказывая возможность божественного уклада, в то время как темное «альтер эго» стремится к удовольствиям моральной анархии.
«Злоключения добродетели» стали во время сочинения «Алины и Валькура» своего рода интерлюдией. Книга была написана в течение двух недель и завершена 8 июня 1787 года. Это короткий, остроумный философский роман, написанный в духе моральной иронии, столь характерной для его века. Сад одним из последних приобщился к традиции. В «Джонатане Уайлде» (1743) Генри Филдинг показал, что общественное величие является высшей формой преступности. Герой Филдинга имел немало общего с торжествующими негодяями «Злоключений добродетели». Вторым тщеславие человеческих желаний продемонстрировал в 1759 года Сэмюэль Джонсон в «Расселасе, принце Абиссинии». В тот же год Вольтер в «Кандиде» рассеял философский оптимизм, заключавшийся в том, что в этом лучшем из миров все делается во благо. Последователи данных авторов в восемнадцатом веке не сумели создать ничего подобного этим коротким, исполненным иронии художественным произведениям. В один ряд с ними можно поставить лишь «Иерихон» Сэмюэля Батлера, написанный в 1872 году. Сатира Батлера на Дарвина и эволюционную теорию описывает садовский мир позднего периода, в котором жестоко наказываются больные и несчастные, в то время как с преступником обращаются с симпатией и пониманием.