Маркиза де Бренвилье
Шрифт:
Сент-Круа вернулся в общество, откуда был временно удален, но уже усиленный смертоносной тайной, с помощью которой мог отомстить за причиненное ему зло. Вскоре, неизвестно по чьему настоянию, был выпущен из тюрьмы и Экзили; он разыскал Сент-Круа, и тот от имени своего управляющего Мартена де Брейля снял для него комнату в тупике Барышников у площади Мобер, принадлежавшую г-же Брюне.
Неизвестно, была ли у маркизы де Бренвилье возможность видеться с Сент-Круа, пока он пребывал в тюрьме, но совершенно точно удостоверено, что после его освобождения связь любовников стала еще более пылкой. Однако теперь они уже на опыте знали, чего следует опасаться, и потому решили как можно скорей использовать знания, полученные Сент-Круа; в качестве первой жертвы маркиза избрала своего отца г-на д'Обре. Мало того что таким путем она избавилась бы от строгого ревнителя нравов, весьма мешавшего ей наслаждаться радостями жизни, но заодно и несколько поправила бы, получив наследство, свое состояние, которое почти промотал ее супруг.
Однако прежде чем нанести подобный удар, следует убедиться, что, он окажется окончательным, и потому маркиза решила на ком-нибудь проверить полученный от Сент-Круа яд. И вот в один прекрасный день к ней после завтрака вошла ее горничная, некая Франсуаза Руссель, и маркиза дала ей смородинного варенья и ломоть ветчины, чтобы служанка тоже позавтракала. Ничего не подозревающая девушка съела все, чем ее угостила хозяйка, и почти тотчас же ощутила недомогание, «испытывая сильную боль в желудке и чувствуя себя так, словно в сердце вонзились острые иглы» [4] . Но она все-таки выжила, и маркиза поняла, что нужна более сильная отрава; она обратилась к Сент-Круа, и через несколько дней тот принес ей другой яд.
4
Показания девицы Руссель.
И вот подошло время использовать его. Г-н д'Обре, утомившись от трудов в суде, намеревался провести вакации в своем замке Офмон. Маркиза де Бренвилье вызвалась сопровождать его, и г-н д'Обре, полагавший, что она совершенно порвала отношения с Сент-Круа, с радостью согласился.
Офмон был местом, как нельзя лучше приспособленным для исполнения задуманного преступления. Он был расположен среди Эгского леса лье в четырех от Компьеня, так что, пока прибудет помощь, яд произведет уже достаточно сильное действие, чтобы она оказалась безуспешной.
Г-н д'Обре отправился на отдых с дочерью и одним-единственным слугой. Никогда маркиза не была так заботлива к отцу, никогда не окружала столь настойчивым вниманием, как во время этой поездки. Со своей стороны г-н д'Обре, подобно Христу, который хоть и не имел детей, но обладал отеческим сердцем, предпочитал раскаяние безгрешности.
Вот тут-то маркиза и призвала на помощь ту чудовищную непроницаемость, о которой мы уже упоминали, когда описывали ее лицо; она все время находилась рядом с г-ном д'Обре, спала в соседней комнате, была безмерно заботлива, ласкова, предупредительна вплоть до того, что даже не допускала никого прислуживать ему, и все это время, пока она лелеяла свои зловещие планы, ей приходилось улыбаться, изображать на лице доброжелательность, чтобы самый недоверчивый взор не смог прочесть на нем ничего, кроме нежности и почтительной любви. Именно такая маска была у нее на лице в тот вечер, когда она подала отцу отравленный бульон. Г-н д'Обре взял чашку у нее из рук, маркиза видела, как отец подносит посуду к губам, следила за ним взглядом, но на ее лице бронзовой статуи не дрогнула ни одна черточка, не выдав, какая жестокая тревога сжимает ей сердце. Когда г-н д'Обре выпил бульон, она недрогнувшей рукой протянула поднос, приняла поставленную чашку, удалилась к себе в комнату и сидела там, выжидая и прислушиваясь.
Бульон подействовал очень скоро: маркиза услышала, как отец несколько раз застонал, затем стоны стали непрерывными. Наконец, не в силах терпеть боль, он громко позвал дочь. Маркиза вошла к нему в комнату.
Но на сей раз на ее лице было выражение самого неподдельного беспокойства, и г-ну д'Обре пришлось убеждать ее, что ничего страшного не случилось; он считал, что у него небольшое недомогание, и даже не велел беспокоить врача. Но вскоре у него началась такая чудовищная рвота, а затем пошли до того невыносимые желудочные боли, что он сдался перед настояниями дочери и приказал послать за помощью. Врач прибыл к восьми утра, но все, что могло бы помочь науке в исследованиях, уже исчезло; по рассказу г-на д'Обре доктор определил всего лишь симптомы обычного несварения желудка, назначил соответственное лечение и возвратился в Компьень.
Весь этот день маркиза не покидала больного. Когда подошла ночь, она велела постелить себе в отцовской спальне и объявила, что сама будет следить за ним, так что у нее была прекрасная возможность изучить развитие болезни и наблюдать, как в организме ее отца борются жизнь и смерть.
На следующий день доктор приехал опять; г-ну д'Обре стало хуже, правда, рвота прекратилась, но боль в желудке стала острей, а кроме того, какой-то непонятный жар сжигал ему внутренности; врач прописал лечение, которое требовало перевезти больного в Париж. Однако г-н д'Обре был настолько слаб, что засомневался, стоит ли везти его туда, — не лучше ли в Компьень, но маркиза так настаивала на необходимости самого тщательного и умелого ухода, какой можно обеспечить только дома, что г-н д'Обре решил возвращаться.
Весь путь он проделал, положив голову на плечо дочери, и она ни на единый миг не выдала себя, оставаясь в продолжение всего переезда неизменно заботливой. Наконец они прибыли в Париж. Все прошло так, как хотела маркиза: место действия сменилось, врач, наблюдавший симптомы, агонии не увидит; никто, наблюдая развитие болезни, не сумеет обнаружить ее причину, короче, нить исследования разорвана посередине и обе ее части находятся слишком далеко друг от друга, чтобы появилась возможность их связать.
Несмотря на самый заботливый уход, состояние г-на д'Обре продолжало ухудшаться; маркиза, верная взятым на себя обязанностям, не оставляла его ни на час, и вот после четырехдневной агонии г-н д'Обре скончался на руках дочери, благословляя свою отравительницу.
Горе маркизы было таким безудержным, она так рыдала, что братья выглядели рядом с ней бесчувственными истуканами. Впрочем, поскольку ни у кого не возникло даже мысли, что совершено преступление, вскрытие проводить не стали, могила была зарыта, и даже тени подозрения не витало над ней.
Тем не менее цель, поставленная маркизой, была достигнута лишь наполовину: разумеется, она получила куда больше свободы для любовных развлечений, но вот отцовское наследство оказалось не столь значительным, как она надеялась; большая часть состояния вместе с должностью досталась братьям, старшему и второму, который был советником парламента, так что в денежном смысле положение маркизы улучшилось крайне незначительно.
Что же до Сент-Круа, он жил весело и на широкую ногу, хотя никто не знал источников его доходов, держал управляющего, которого звали Мартен, трех лакеев — Жоржа, Лапьера и Лашоссе — и кроме кареты и экипажей имел еще и носильщиков для ночных вылазок. Впрочем, поскольку он был молод и хорош собой, никого особо не удивляло, откуда он берет деньги. В ту эпоху было обычным делом, что хорошо сложенные кавалеры ни в чем не нуждались, и про Сент-Круа говорили, будто он нашел философский камень.
У него были весьма обширные светские связи, он водил дружбу со множеством людей как среди дворянства, так и среди финансистов; к последним принадлежал некий Реш де Пенотье, главный сборщик податей духовенства и казначей штатов провинции Лангедок [5] ; состояние его исчислялось в миллионах, он был из тех, кому все удается и кто благодаря богатству словно определяет ход событий, как бы соперничая в этом с Богом.
Компаньоном в некоторых делах у Пенотье был его старший приказчик некто Алибер, и вот этот Алибер внезапно умирает от апоплексического удара, о чем Пенотье становится известно раньше, чем семье покойного; в результате документы о компаньонстве непонятным образом исчезают, и жена и дети Алибера оказываются разорены.
5
Штаты провинциальные — сословно-представительные учреждения, состоявшие из представителей духовенства, дворянства и горожан. Рассматривали вопросы, связанные с законодательством и налогообложением. В Лангедоке существовали с первой половины XIII в. и продержались вплоть до Великой французской революции.