Марш экклезиастов
Шрифт:
…Судьба, судьба — смерч в сахре!
В ожидании парабеллума
Не понимаю, как это в книгах у писателей получается описывать дорогу куда-то. На мой взгляд, это самое скучное (и одновременно нервное) занятие. Самое лучшее — это когда ты сквозь какую-то дверь проходишь, и уже там, где надо.
Близок к идеалу самолёт, но Ирочка не может летать на самолётах. Это у неё не тот испуг работает, а просто что-то неправильное в организме: страшно болит голова и идёт кровь из носа и ушей. Поэтому мы поехали поездом. Двенадцать часов простояли
Электрички были набиты так, как это показывали в фильмах про гражданскую войну. Разве что на крышах никто не ехал, потому что вдоль вагонов висели растяжки: «Стой, дурак! Там 5 000 вольт!!!»
Короче, мы поехали на перекладных. Главное было не произносить страшного слова «Москва». А так — Луховицы, Коломна… В Коломне мы, правда, голосовали довольно долго — часа три. Машин в сторону Москвы шло много, но никто не хотел останавливаться. Из Москвы они тоже шли — и многие были обвешаны и завалены всяческим скарбом…
Наконец нас подобрал дальнобойщик. Наверное, он просто заскучал, а тут — мы. Типа туристы. Так мы и выглядели, в общем-то: рюкзачки, ветровки. На всякий случай он спросил, есть ли у нас документы, а то и нас тормознут, и ему неприятности, — но документы у нас были. Ха, у нас было полно документов. Навалом. И мы поехали. Лёвушка стремительно навязал шофёру своё общество, и я смог немного отключиться. Потому что разговоры о политике меня достают. Меня мало чем можно достать… но вот — есть ахиллесова пята.
Ирочка тоже страшно устала, и мы с ней молчали, прекрасно понимая друг друга.
Уговорить её маму, Лидию Петровну, отпустить дочку съездить попутешествовать — оказалось несложно. У неё ко мне полное доверие, а перед родителями она вообще замирает с большими глазами. По-моему, люди себя так вести не должны. Но у неё явно проблемы с этой жизнью.
Потом мы оказались в пробке, да такой, что проще было выйти и топать пешком — что мы и сделали. Шофёр, похоже, расстроился. Лёвушка только начал чинить ему мозги и обращать взор, и вот облом. Пешком мы преодолели два милицейских заслона: документы у нас были — вкупе с билетами до Москвы, — и нас не задержали и вообще не докапывались, только на втором заслоне прапорщик (даже не класса «супермышь», а «суперхомяк») сказал: зря вы, ребята, ломитесь в эту Москву, дули бы себе обратно, вот ей-богу же… Глаза у него были совсем человеческие.
Справа, совсем недалеко от нас, один за другим садились тяжелые самолёты.
Машинное стадо вдруг закончилось, оборвалось. Впереди стояли многоэтажки, а над многоэтажками расползалось чёрное, подсвеченное снизу оранжевым, облако дыма. Конечно, надо было ещё идти, идти
Мы нашли, где останавливаются маршрутки, там нашли, какая идёт до метро. Да они почти все шли до метро. В маршрутке нам сказали, что горит нефтезавод, дороги перекрыты, поэтому поедем огородами. Нам было всё равно. Через час мы уже спускались под землю, а ещё через час — звонили в двери тёти Ашхен.
Сперва они ехали важным, степенным шагом, громко при этом отрыгивая, чтобы показать Абу-Факасу своё удовольствие от расстанного угощения.
Потом они, послав прощальные улыбки, слегка ударили верблюдов пятками, дабы ускорить движение.
Наконец они помчались, не оглядываясь уж более и не убеждаясь в отсутствии погони. Как сказал поэт Ибн Юнус, и неплохо сказал:
По сахре, по тропе караванной, где шагают верблюды из Каира в Багдад,
Мы бежали с тобою к свободе желанной, о которой в зинданах удальцы говорят!
— Велик Аллах! — резонно заметил Отец Учащегося. — Вчера мы были жалкими нищими, а нынче подобны двум кувейтским эмирам, выехавшим пострелять джейранов. И заметь, я даже не взял с тебя джизью — налог на иноверцев! Жаль только, что нельзя было засыпать песком весь дом, а рядом нагромоздить ещё две кучи — так было бы лучше! Очень жаль! Вот это был бы фияль! Мы бы так и остались там жить, а хвастливый Абу Факас — смиренно нам служить!
— Господь велик! — откликнулся монах из Абруццо. — Если, конечно, вовремя остановиться. Я был глубоко прав, проиграв нашему хозяину всю мебель, всю утварь, всех слуг и часть денег. Как ни святы законы игры в вашем басурманском мире, а живыми нас он бы не выпустил. Теперь же бедняга пребывает в искренней радости от того, что его не пустили совсем по миру. Нам стоило бы какое-то время поработать в паре…
Брат Маркольфо надел поверх роскошной белоснежной галябии своё рубище — как ни протестовал Сулейман Аль-Кордуби. Зато поэт вырядился безукоризненно, отобрав из сундуков Абу Факаса самое лучшее.
— Но, садык, — возразил Абу Талиб, — как же я стану работать в паре с тобой, когда никак не могу в тебе разобраться? Кафирских монахов я повидал — ни один столь искусно в фияль не играл. И я чуть было не окосел, видя, как ловко ты на верблюда сел.
— Под моими обильными телесами, — важно сказал бенедиктинец, — скрывается стройный, изящный и прекрасный принц. Такое у нас бывает сплошь и рядом. И мне ещё повезло, что колдунья не превратила меня в лягушонка. В любом римском болоте полным-полно таких принцев.
— Я понял, — сказал поэт. — Значит, мы оба дети Сасана.
— Увы, — вздохнул монах. — Имени моего батюшки я вовсе не знаю. Какого такого Сасана прочишь ты мне в отцы?
— Ха! Не знаешь! — воскликнул Абу Талиб. — Сасан являлся величайшим и благороднейшим из владык земных. Царь Сулейман не достоин был бы служить у него даже золотарём. А потомство Сасана было обманом изгнано из царства и лишено наследства. С тех пор мы и скитаемся по земле, добывая себе скудное пропитание, испрашивая добровольное даяние… О нас даже касыда сложена: