Марш мертвецов
Шрифт:
Я побрел вперед, удаляясь от центра, на окраину. Шел бездумно, предоставив ногам самим выбирать дорогу, раз память не в силах подсказать. Чем дальше шел, тем больше узнавал места. Вот тут я в основном и обитал, на отшибе, лазил по огромным деревьям, играл в футбол на пустырях, взрослел, любил, жил.
Там, на дальней окраине, где дома терялись среди деревьев, а ручьи прокладывали себе путь через поля, где птицы и белки растили своих чад, я и отыскал свой дом. Небольшой белый домик, проросший в дебрях кустов под густым ковром из лозы. Одноэтажный, сложенный из грубо обтесанного камня, со свежей черепицей
Я откинул щеколду и сделал еще один шаг навстречу истине.
Смазанная медная колотушка на двери качнулась без скрипа. Я осторожно постучал — слишком тихо, так никто не услышит. Снова подняв колотушку, я стукнул еще раз, громче. Только тут до меня дошло, что в доме, наверное, еще спят. Я глянул на часы. Стрелки едва подобрались к без четверти восемь. Может…
Послышался шорох. Через несколько секунд дверь отворилась. На пороге стояла женщина, одетая по-домашнему. Скрестив руки на груди, она улыбалась вопросительно, нисколько не страшась ранних визитеров. Чего бояться в Сонасе?
Это была она, та женщина.Я узнал ее с первого взгляда. И попятился как от удара, в десять раз сильнее кардинальского, увидев ее наяву.
— Чем могу помочь? — весело спросила она.
Дрожащей рукой я снял шляпу и очки.
Рот у женщины открылся от изумления, глаза расширились. Ахнув, прошептав беззвучное «Нет!», она попятилась, закрываясь ладонью, как Макбет при виде призрака Банко.
Я вошел в дом, протягивая к ней руки, чтобы обнять и успокоить. Она отскочила и рухнула в кресло-качалку у огромной чугунной плиты. В глазах застыл немой вопрос. Губы дрожали под натиском тысячи других — невозможных — вопросов. Я закрыл дверь. Подошел к хозяйке дома. Присев, коснулся ее колена. Она снова ахнула, отшатнулась, затем, вытянув руку, осторожно, с опаской, будто трогая гадюку, прикоснулась к моей руке.
— Не бойтесь, — мягко сказал я. — Я не хотел вас пугать. Мы ведь знакомы, да? Вы знаете меня?
— Ма-ма-мартин? — Голос сорвался на хрип. — Эт-то т-т-ты?
Я задумался. Мартин. Я покрутил имя так и сяк, попробовал на вкус, на звук.
— Да. Я… — Имя потянуло за собой фамилию; наконец я хоть что-то о себе выяснил, хотя бы это. — Мартин… Роббинс? Нет. Мартин Робинсон. Я Мартин Робинсон. И это мой дом. Я вспомнил. А вы… — Я посмотрел на нее.
Она глядела на меня не отрываясь. Снова коснулась моей руки, уже увереннее, провела ладонью от запястья к локтю, по предплечью, по плечу, и вот уже кончики пальцев запорхали по моим щекам, губам, носу, ресницам. Она неуверенно улыбнулась, боясь поверить, что это явь, а не сон.
— Мартин? Это правда ты? Но я думала… все это время… господи… Мартин!
Она кинулась мне на шею, повалила на пол, прямо как Ама Ситува на дворцовой лестнице, но этой женщине не нужен был секс. Она хотела только общупать меня всего, убедиться, что я настоящий, что я не растаю в воздухе.
— Мартин. Мартин. Мартин. — Она без устали твердила мое имя. Как мантру. На каждое прикосновение, пока гладила, щипала, хлопала меня по рукам, ногам, груди и спине. Когда, нежно сжав мое лицо в ладонях, заглядывала в глаза сквозь пелену слез, дрожа, плача и смеясь. Когда обнимала и целовала меня в шею, льнула ко мне, стискивая изо всех сил, как будто не собиралась больше отпускать никогда. — Мартин. Мартин. Мартин.
— А ты… — прошептал я, дрожа от нахлынувших воспоминаний. — Ты моя жена, — изумленно произнес я и умолк, растеряв все слова.
Чугунная плита была нашим очагом. На ней мы готовили, кипятили воду, она грела нас холодными зимними ночами. Иногда мы ссорились из-за нее, особенно в морозы, когда протекала крыша и по дому гуляли пробирающие до костей сквозняки. Ди хотела выкорчевать эту плиту, купить современную, но я любил нашу старушку. Она служила еще родителям и бабке с дедом, благодаря ей я сильнее ощущал свои корни. В конце концов я скрепя сердце согласился поменять ее, когда появятся дети, но пока мы тут вдвоем, дом останется таким, каким был последние семьдесят лет.
Иногда, свернувшись клубком перед печкой, мы с Ди изображали зверей в берлоге и сумерничали так часами, ничего не говоря, только сплетаясь, целуя, соединяясь — живя.
Ди. Уменьшительное от Деборы. Это она мне сказала, я сам не вспомнил.
Я заглянул под крышку чайника, удостоверился, что он кипит, и переставил на другой угол плиты, где похолоднее. Ди, проснувшись, любила выпить свежезаваренного чая, и я готовил его, часто приносил в спальню на подносе — завтрак в постель, — а потом занимался любовью на скорую руку, если еще оставалось время.
Ди по-прежнему сидела в кресле-качалке, сложив руки на коленях, не спуская с меня взгляда. Она всегда была бледной, а уж сейчас — в такую рань, еще не оправившись от потрясения, — могла потягаться с привидением Каспером [6] .
Я прошелся по комнате, оглядывая безделушки, поделки, репродукции, календарь с карикатурами Гари Ларсона. Ди любила рисунки Ларсона. При моих бабушке с дедом, при их детях, при мне дом стоял безымянным, но Ди моментально исправила это упущение. Она назвала его «Дальняя сторона», как ларсоновский цикл, потому что обожала и дом, и название, и меня.
6
Дружелюбное привидение из одноименного детского кинофильма (США, 1995) или же мультсериала.
Я разлил чай. Ди отпила, следя за мной взглядом поверх края чашки. Поморщилась.
— Ты забыл сахар, — упрекнула она.
— Разве ты с сахаром пьешь? — нахмурился я.
— Ой. Точно. Я начала класть сахар, когда ты… тебя не стало. — Я уловил заминку. — Мне было горько. Хотелось чем-нибудь подсластить. Теперь без пары ложек сахара и жизнь не мила. — Она глянула в чашку, взболтала темную жидкость и улыбнулась. — Я думала, ты исчезнешь. Думала, ты мне мерещишься и тебя надо все время удерживать взглядом, как лепрекона. Ты часто приходил во сне. Иногда, в хороших снах, ты являлся таким же, как раньше. А иногда, в кошмарах, ты выползал из темноты и раскраивал мне голову.