Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
— Но ведь вы бываете на митингах социалистов? — с вызовом спросил Морз.
— Конечно, так же, как лазутчики посещают враждебный лагерь. Как же вы узнаете иначе врага? Кроме того, эти митинги доставляют мне большое удовольствие. Эти люди умеют бороться, и худо ли, хорошо ли, но они все же читают книги. Каждый из них знает о социологии и о всяких других «логиях» больше заурядного капиталиста. Да, я несколько раз посещал их митинги, но это не сделало меня социалистом, точно так же, как ораторские упражнения Чарли Хэпгуда не сделали из меня республиканца.
— Я ничего не могу сказать, — слабо возразил мистер Морз. — Мне все же кажется, что вы склонны к социализму.
«Боже милосердный! — подумал Мартин. — Да ведь он не понял ни одного слова из того, что я сказал. Где же все-таки
Таким образом, на пути своего развития Мартин столкнулся с экономической, или классовой, моралью, и она скоро сделалась для него настоящим пугалом. Лично он был интеллектуальным моралистом, и мораль окружающих его людей, представлявшая собой какую-то окрошку из экономики, метафизики, сентиментальности и подражательности, раздражала его еще сильнее самодовольной пошлости.
Образчик этой курьезной смеси Мартин нашел и среди своей родни. Его сестра Мэриен познакомилась с одним механиком, трудолюбивым немцем, который, основательно изучив свое дело, открыл собственную мастерскую для починки велосипедов. Став потом агентом по продаже дешевых велосипедов, он достиг благополучия. Мэриен незадолго перед тем навестила Мартина, чтобы сообщить ему о своей помолвке и во время этого посещения шутя начала рассматривать ладонь брата и предсказывать ему его судьбу. В следующий раз она привела с собой Германа Шмидта. Мартин радушно принял их и поздравил обоих в изысканных выражениях, которые произвели неприятное впечатление на тупого возлюбленного его сестры. Это дурное впечатление еще усилилось, когда Мартин прочел им стихотворение, посвященное прошлому визиту Мэриен. Это было очень изящное и тонкое стихотворение, слегка салонного характера, названное им «Гадалка». Он удивился, когда, кончив читать, не заметил на лице сестры никакого удовольствия. Напротив, глаза ее с тревогой были устремлены на жениха, и когда Мартин взглянул на него, то прочел в неправильных чертах этого достойного человека только угрюмое и суровое порицание. Тем дело и кончилось, так как они скоро ушли, и Мартин совершенно забыл об этом. Но все же в первую минуту его поразило, что женщина, принадлежащая к рабочему классу, не почувствовала себя польщенной и довольной, что в честь ее написали стихи.
Несколько дней спустя Мэриен снова навестила его, на этот раз одна. Без дальних околичностей она стала упрекать его за то, что он сделал.
— Послушай! — воскликнул он. — Ты говоришь так, точно стыдишься своих родственников или, по крайней мере, своего брата.
— И стыжусь, — прямо объявила она. Мартин был поражен, увидев в ее глазах слезы неподдельного огорчения.
— Но, Мэриен, ведь не может же Герман ревновать тебя ко мне! Он недоволен, что я написал стихи в честь своей сестры?
— Он не ревнует, — проговорила она со слезами. — Но он говорит, что это неприлично, бес… бесстыдно.
Мартин слегка свистнул от изумления и тотчас же стал просматривать переписанные на машинке стихи.
— Я ничего не нахожу, — сказал он, протягивая ей листок. — Прочти сама и покажи мне, что тебе кажется бесстыдным, — так, кажется, ты сказала?
— Это он говорит, а он знает, — ответила Мэриен, отстраняя от себя листок и с отвращением глядя на него. — Он говорит, что ты должен это уничтожить. Он говорит, что не хочет иметь жену, о которой писались бы такие вещи и всякий мог бы это читать. Он говорит, что это позор, которого он не может вынести.
— Послушай, Мэриен, ведь это же нелепо… — начал Мартин, но потом вдруг одумался.
Он видел перед собой несчастную девушку, сознавал бесплодность попытки убедить ее или ее жениха, и, хотя все это казалось ему нелепым и бессмысленным, он решил покориться.
— Хорошо, — сказал он, разорвал листок на мелкие куски и бросил их в корзинку.
Его, впрочем, утешало сознание, что отпечатанный на машинке экземпляр стихотворения находился уже в редакции одного нью-йоркского журнала. Мэриен и ее супруг никогда об этом не узнают, и никто решительно не пострадает, если это красивое невинное стихотворение будет напечатано.
Мэриен потянулась к корзинке, но вдруг остановилась.
— Можно? — спросила она.
Мартин кивнул головой, задумчиво следя за тем, как она собирает
— А? Что такое? — спросил он с изумлением.
Мэриен повторила свой вопрос.
— Почему я не иду на работу? — Он засмеялся невеселым смехом. — Это твой Герман говорил тебе?
Мэриен отрицательно покачала головой.
— Не лги, — строго сказал Мартин, и, когда она кивнула утвердительно, подтверждая его обвинение, он заметил:
— Ну так скажи своему Герману, чтобы он не совал носа в чужие дела. Если я пишу стихи в честь девушки, на которой он хочет жениться, то это может его касаться, но до всего остального ему нет никакого дела. Поняла? Значит, ты не думаешь, что я могу стать писателем, а? Ты думаешь, что я никуда не годен, что я опустился и навлекаю позор на семью? — спрашивал он.
— Я думаю, что было бы гораздо лучше, если бы ты взялся за какую-нибудь работу, — сказала она твердо и, как он видел, искренно. — Герман сказал…
— К черту Германа! — добродушно прервал он. — Мне интереснее знать, когда твоя свадьба? Узнай, кстати, у своего Германа, соблаговолит ли он разрешить тебе принять от меня свадебный подарок?
Когда она ушла, Мартин начал размышлять об этом инциденте и не мог удержаться от горького смеха. В самом деле, его сестра, ее жених, все люди его круга, так же как и те, кто окружал Рут, приспосабливали свою узкую мелкую жизнь к узким, мелким догматам, которые исповедовали. Эти тупые создания толпятся в стаде, выкраивают свои жизни, сообразуясь с мнениями друг друга, утрачивают всякую индивидуальность и не видят настоящей жизни, принося ее в жертву этим детским представлениям. Перед его глазами потянулась бесконечная процессия таких людей — Бернард Хиггинботам об руку с мистером Бэтлером, Герман Шмидт, обнявшись с Чарли Хэпгудом, и многие другие. Всех их попарно и в одиночку Мартин подвергал оценке, применяя к ним те мерила ума и нравственности, которые он извлек из своих книг. Он тщетно спрашивал: где же великие души, великие мужчины и женщины? Он не находил их среди беспечных, грубых и тупых людей, которые, повинуясь зову его фантазии, наполняли сейчас его тесную комнату. Он чувствовал к ним такое же презрение, какое должна была чувствовать к своим свиньям Цирцея. Когда удалился последний из них и Мартин думал, что он остался один, в его каморку вошел запоздалый гость, нежданный и непрошеный. Мартин увидел перед собой юного хулигана в котелке и плохо скроенной двубортной куртке, каким он был когда-то.
«И ты был таким же, как все остальные, приятель, — усмехнулся Мартин. — Твоя мораль и твои знания ничем не отличались от духовного багажа других. И ты не мыслил и не действовал сам за себя. Твои мнения, как и одежду, ты получал готовыми, и твои поступки вызывали всеобщее одобрение. Ты был предводителем своей шайки, потому что тебя выбрали другие. Ты дрался и управлял своей оравой не потому, что тебе это нравилось, — ведь на самом деле ты презирал это, — а потому, что другие парни одобрительно хлопали тебя по плечу. Ты избил Масляную Рожу, потому что не хотел отступить, а не хотел ты этого отчасти потому, что был грубым зверем, отчасти же потому, что достоинство мужчины, — как думал ты и все остальные, — выражается в кровожадной свирепости, способности калечить и избивать своих ближних. Эх ты, мальчишка! Ты даже девушек отбивал у своих товарищей не потому, что желал их, а потому что в мозгу окружающих тебя, тех, кто направлял твою мораль, был заложен инстинкт дикого жеребца и быка. Ну вот, с тех пор прошли годы. Что ж ты думаешь об этом теперь?»