Мартин Иден. Рассказы

Лондон Джек

У Морзов он застал многочисленное общество. Две кузины Рут приехали к ней в гости из Сан-Рафаэля, и миссис Морз, под предлогом организации для них развлечений, приводила в исполнение свой план окружить Рут молодежью. Военные действия начались во время вынужденного отсутствия Мартина и были теперь в полном разгаре. Мать Рут поставила себе целью собрать в своем доме молодых людей, делающих карьеру. Таким образом, кроме кузин Дороти и Флоренс, Мартин встретил у Морзов двух университетских профессоров, из которых один преподавал латынь, а другой английскую филологию. Там же находились молодой офицер, только что вернувшийся с Филиппинских островов, бывший школьный товарищ Рут, какой-то молодой человек по имени Мельвилл, личный секретарь Джозефа Перкинса, главы треста в Сан-Франциско, и, наконец, кассир банка Чарльз Хэпгуд, моложавый господин тридцати пяти лет, имевший ученую степень Стэнфордского университета,

член Нильского и Соединенного клубов, оратор республиканской партии, выступавший во время последней избирательной кампании, — словом, во всех отношениях выдающийся молодой человек. Среди женщин одна была художница-портретистка, другая — профессиональная музыкантша и еще одна женщина — доктор социологии, известная в филантропических кругах своими трудами по организации приютов в трущобах Сан-Франциско. Но для планов миссис Морз женщины не имели большого значения и, в лучшем случае, являлись лишь необходимым аксессуаром. Надо же было как-нибудь привлекать в дом преуспевающих мужчин.

— Не горячитесь во время разговора, — наставляла Рут Мартина, прежде чем началась пытка представления.

Вначале он держался несколько натянуто, смущенный сознанием собственной неловкости, в особенности опасаясь за свои плечи, которые, неровен час, могли выкинуть прежний фокус и смахнуть какую-нибудь безделушку или украшение. Но это общество пробуждало в нем самоуверенность. Он никогда еще не сталкивался с такими благородными людьми, да еще в таком большом числе. Мельвилл, кассир банка, необычайно привлекал его, и он решил при первой возможности поближе с ним познакомиться. Ибо под робостью Мартина скрывалось его самоутверждающееся «я», и он чувствовал потребность помериться силами с этими мужчинами и женщинами и выяснить, чему они научились из книг и жизни, чего не знал он.

Рут часто поглядывала на него, наблюдая за тем, как он держит себя, и была удивлена и обрадована, увидев, как непринужденно он беседовал с ее кузинами. Он в самом деле не волновался, пока сидел, ибо тогда ему не приходилось беспокоиться за свои плечи. Рут знала своих кузин как светских и неглупых девушек, и ей казалось непонятным, почему они, ложась спать, так расхваливали Мартина. А Мартин, слывший в своей среде веселым шутником и всегда отличавшийся на танцевальных вечерах и воскресных пикниках, нашел, что и здесь можно легко шутить и перебрасываться остротами. В этот вечер успех стоял за его спиной и ободрял его, похлопывая по плечу. Поэтому он смеялся сам, заставлял смеяться других и нисколько не смущался.

Однако позднее опасения Рут оправдались. Мартин и профессор Колдуэлл разговорились друг с другом в укромном уголке, и хотя Мартин уже не размахивал руками, критический взор Рут подметил, что в глазах его слишком часто вспыхивают огоньки, что он слишком быстро и горячо говорит, слишком увлекается и что щеки его покраснели от волнения. Ему не хватало спокойствия и выдержки, и он представлял разительный контраст с молодым профессором английской филологии, который разговаривал с ним.

Но Мартин не придавал значения приличиям. Он сразу заметил развитой ум своего собеседника и оценил его знания. Больше того, профессор Колдуэлл, как оказалось, совсем не соответствовал тому представлению, которое Мартин составил себе вообще о профессорах английской филологии. Мартину хотелось, чтобы он заговорил о своей специальности, и хотя тот вначале, по-видимому, сопротивлялся этому, Мартину все же удалось втянуть его в разговор.

Мартин не понимал, почему человек не должен говорить на профессиональные темы.

— По-моему, — говорил он Рут за несколько недель перед тем, — все эти возражения против профессиональных разговоров просто нелепы и несправедливы. Для чего же в таком случае и собираются вместе мужчины и женщины, как не для того, чтобы обмениваться своими знаниями, лучшим, что у них есть? А лучшее — это то, чем они больше всего интересуются, то, чем они живут, в чем они специализировались, над чем просиживали дни и ночи и даже что видят во сне. Представьте себе, например, что мистер Бэтлер, подчиняясь общественному этикету, вдруг начал бы излагать свои взгляды на Поля Верлена, на немецкую драму или на роман Д'Аннунцио. Ведь он навел бы на всех смертельную тоску. Я, например, — если уж нужно слушать мистера Бэтлера, — предпочитаю, чтобы он говорил о юридических казусах. Это лучшее, что в нем есть. А жизнь так коротка, что я тороплюсь взять от каждого мужчины, от каждой женщины, которых я встречаю, то лучшее, что в них есть.

— Но, — возражала Рут, — ведь есть темы, представляющие общий интерес.

— В этом вы ошибаетесь, — перебил он. — Все люди в обществе, все общественные группы — или, во всяком случае, почти все — подражают своим лучшим представителям. Кто же

эти лучшие? Лентяи, богатые лентяи. Они обычно не знают того, что знают люди, занимающиеся каким-нибудь делом. Им слушать разговоры о таких вещах смертельно скучно. Поэтому они и заявляют, что эти вещи представляют профессиональный интерес и говорить о них не принято. Они же устанавливают, какие темы не являются специальными, профессиональными и о чем прилично разговаривать. Это последние оперы, последние романы, карты, бильярд, коктейли, автомобили, конские состязания, ловля форелей, охота, парусный спорт и т. д. И заметьте, что все это хорошо знакомо праздным людям. В сущности, это профессиональный разговор лентяев. И самое забавное то, что многие умные люди и все желающие казаться умными позволяют лентяям командовать собой. Я же хочу, чтобы человек показал то лучшее, что у него есть, — пусть это называется специальностью, вульгарностью или как вам угодно.

Но Рут не поняла его. И эти нападки на общепринятое показались ей просто своенравной выходкой.

Мартин, однако, заразил профессора Колдуэлла своей серьезностью и заставил его высказать свои взгляды. Рут, остановившись позади них, услышала, как Мартин говорил:

— Вы, наверное, не высказываете такой ереси в Калифорнийском университете?

Профессор Колдуэлл пожал плечами.

— Что же, я честный гражданин и политик, — сказал он, — нас назначают, и нам, естественно, приходится считаться со взглядами тех, от кого мы зависим, а также с партийной прессой или даже с прессой обеих партий.

— Да, это ясно, — согласился Мартин. — Но вы-то сами? Вы, должно быть, чувствуете себя, как рыба на песке?

— Таких, как я, кажется, немного в университетском пруду. Порой я, действительно, чувствую себя, точно рыба, вынутая из воды, и мне кажется, что я был бы скорее на своем месте в Париже, или среди лондонской богемы в каком-нибудь кабачке, где пьют итальянское красное вино, или же в каком-нибудь дешевом ресторане в латинском квартале, где высказывают за обедом отчаянно смелые радикальные взгляды на мировые проблемы. В самом деле, я часто думаю, что рожден быть радикалом. Но существует так много вопросов, в которых я не чувствую уверенности. Когда я думаю о своей человеческой слабости, ограниченности, то становлюсь робким, и эта робость вечно мешает мне охватить умом все аспекты какой-нибудь общечеловеческой жизненной проблемы. Вы понимаете меня?

Пока он говорил, Мартин почему-то вспомнил слова «Песни пассата»: «Я сильнее всего в полуденный час…» Он едва удержался, чтобы не напеть мелодию; ему вдруг стало ясно, что профессор напоминает ему северо-восточный пассат, упорный, холодный и сильный. Он такой же жестокий, на него так же можно положиться, и вместе с тем в нем было что-то смущающее. Мартин подумал, что профессор никогда не высказывается до конца, точно так же, как пассаты никогда не проявляют всей своей силы и всегда сохраняют кое-что про запас. Богатое воображение Мартина работало, как всегда, интенсивно. Его мозг представлял собой как бы склад всевозможных всегда доступных фактов и фантазий. Благодаря этому Мартин тотчас же находил в этом складе для всякого явления аналогию или контраст, немедленно воплощая все в образы. Процесс этот совершался чисто автоматически, и образы тут же отражали впечатления действительной жизни. Как тогда лицо Рут в минуту внезапной ревности вызвало перед ним образ бури в лунную ночь, так теперь профессор Колдуэлл напомнил ему окрашенную закатом поверхность океана и белые гребни волн, гонимые северо-восточным пассатом. И так, ежеминутно, нисколько не нарушая течения его мыслей и даже скорее классифицируя и распределяя их, все новые видения проходили перед его глазами или мелькали на экране его сознания. Эти видения порождались впечатлениями и поступками прошлого, событиями, вещами и книгами, прочитанными вчера или на прошлой неделе, и создавали как во сне, так и наяву бесконечный материал для игры его воображения.

И вот, слушая гладкую речь профессора Колдуэлла, — речь умного и культурного человека, — Мартин видел перед собой все свое прошлое. Он видел себя в то время, когда был настоящим хулиганом, в котелке и двубортной куртке, когда его идеалом была грубость в той мере, какая только допускалась полицией. Мартин не скрывал этого от себя и не пытался смягчить этих воспоминаний. В его жизни был период, когда он был самым настоящим хулиганом, предводителем шайки, не дававшей покоя полиции и терроризировавшей честных отцов рабочих семейств. Но идеалы его с тех пор изменились. Теперь он смотрел на окружавших его хорошо воспитанных, хорошо одетых людей, дышал воздухом культуры и утонченности и в то же время созерцал призрак своей юности: грубого, наглого хулигана в двубортной куртке и котелке и этот хулиган, беседуя в гостиной с настоящим профессором университета, исчез в нем.