Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
— Что это за журнал? — крикнул Мартин. — Дай-ка сюда!
Теперь он мог свободно читать и даже не замечал боли в глазах. Журнал, предлагавший ему сорок долларов, был «Белая мышь», а рассказ назывался «Водоворот». Это был также один из его первых страшных рассказов. Он несколько раз перечитал письмо. Редактор прямо говорил ему, что он недостаточно обработал материал, но что в рассказе есть оригинальная идея, и поэтому они покупают его. Если он разрешит сократить рассказ на одну треть, то они, тотчас же по получении ответа, вышлют ему сорок долларов.
Мартин потребовал перо и чернила и ответил редактору, что разрешает сократить рассказ хоть на три четверти и просит выслать ему сорок долларов.
Тереза отнесла письмо в почтовый ящик, а Мартин снова лег и начал размышлять. Значит, это не было ложью. «Белая мышь» платит по принятии. В «Водовороте» было
Одно было ясно: когда он поправится, то не пойдет искать работу. В голове у него было много рассказов не хуже «Водоворота». Получая по сорок долларов за каждый, он мог заработать гораздо больше, чем на любой службе. Как раз в ту минуту, когда он считал сражение проигранным, оказалось, что он победил. Теперь карьера перед ним была открыта. Дальнейший путь ясен. Начав с «Белой мыши», он будет присоединять один журнал за другим к возрастающему списку готовых его печатать. Работу «для заработка» можно бросить; в сущности, он напрасно потратил на нее время, потому что она не принесла ему ни одного доллара. Теперь он посвятит себя целиком настоящей работе и постарается дать лучшее, что только в нем есть. Как он хотел, чтобы Рут была здесь в эту минуту и могла бы разделить его радость. Перебирая другие письма, оставшиеся лежать на его постели, он нашел письмо и от нее. Она нежно упрекала его, удивляясь, почему он так ужасно долго не приходит. Он с обожанием перечитывал письмо, рассматривал ее почерк, любовался каждой черточкой пера и, наконец, поцеловал ее подпись.
Отвечая ей, он прямо написал, что не приходил, потому что заложил свой приличный костюм. Сообщил, что прихворнул, но теперь поправляется и дней через десять или две недели (сколько нужно для того, чтобы получить ответ из Нью-Йорка на отправленное письмо) он выкупит костюм и явится к ней.
Но Рут не хотела ждать десять дней или две недели, ведь ее возлюбленный был болен. На следующий день она приехала в сопровождении Артура в собственном экипаже к великому удовольствию оравы Сильвы и всех уличных мальчишек и к необычайному смущению самой хозяйки. Хозяйка надавала пощечин своим ребятишкам, которые теснились вокруг гостей на крошечном крылечке, и на ужасном английском языке извинилась перед приезжими за свой вид. Рукава ее были засучены, руки в мыльной пене, а мокрый рогожный мешок, повязанный вместо передника, ясно указывал, за какой работой ее застали. Она так растерялась при виде важных молодых господ, спрашивавших ее жильца, что даже забыла пригласить их в маленькую гостиную. Чтобы войти в комнату Мартина, они должны были пройти через кухню, жарко натопленную и наполненную паром, потому что в ней шла большая стирка. От волнения Мария не могла сразу справиться с дверьми и в течение пяти минут тщетно старалась закрыть их как следует; поэтому в комнату больного ворвались облака пара и запах мыльной воды и грязного белья. Искусно лавируя то вправо, то влево, Рут благополучно миновала все препятствия и прошла через узкий проход между столом и кроватью Мартина. Артур шел менее осторожно и попал в угол, где была кухня Мартина, отчего все горшки и сковородки с шумом и грохотом попадали на пол. Но Артур оставался недолго. Рут заняла единственный стул, и брат ее, исполнив свой долг, вышел на улицу и остановился у калитки, где семеро ребятишек Марии в немом изумлении рассматривали его, словно какую-нибудь диковинку. Вокруг коляски толпились дети из соседних домов, с нетерпением ожидая какой-нибудь трагической развязки. В этом квартале коляски появлялись только на свадьбах и похоронах. Здесь же не было ни свадьбы, ни смерти и, следовательно, можно было ожидать чего-нибудь необычайного.
Мартин был вне себя от радости. Он обладал нежным любящим сердцем и более, чем кто-либо другой, нуждался в заботе. Он всей душой стремился к любви, но любовь означала для него прежде всего духовную близость. Между тем, он должен был убедиться, что симпатия, которую питала к нему Рут, носила сентиментальный характер и обусловливалась скорее нежностью ее натуры, нежели пониманием того, кто служил объектом этой симпатии.
Но когда он рассказал ей о двух принятых рукописях, о своем отчаянии после получения первого письма из «Трансконтинентального Ежемесячника» и о радости, которую принес с собой ответ «Белой мыши», она выслушала его безучастно. Она слышала слова, которые он произносил, и понимала их буквальное значение, но не разделяла с ним ни его отчаяния, ни восторгов. Она не могла отрешиться от самой себя. Ее нисколько не интересовала продажа рассказов в различные редакции. Для нее было важно одно — брак. Однако она так же мало сознавала это, как и то, что ее желание заставить Мартина поступить на службу вызывалось инстинктивным и подготовительным импульсом материнства. Если бы ей прямо сказали это, она вспыхнула бы от стыда и возмущенно начала бы уверять, что ею руководит только интерес к человеку, которого она любит, и желание наставить его на правильный путь. Таким образом, пока Мартин изливал ей свою душу, взволнованный первым успехом, она рассеянно слушала его, оглядывая время от времени комнату, которая поражала ее своей бедностью.
Рут впервые в жизни заглянула в грязное лицо нищеты. Голодающие влюбленные всегда казались ей романтичными, но она не имела представления о том, как живут эти голодающие влюбленные. Ничего подобного она и не воображала. Ее взгляд то и дело переходил от этой жалкой обстановки на Мартина и обратно. Запах пара и грязного белья, проникший в комнату из кухни, вызывал у нее тошноту. Мартин, должно быть, пропитался им, решила Рут, если эта ужасная женщина часто устраивает стирку. Когда она смотрела на Мартина, ей казалось, что она видит грязь, оставленную на нем окружающей обстановкой. Она никогда не видела его небритым, и теперь борода, выросшая у него за три дня болезни, внушала ей отвращение. Она не только придавала ему тот же неряшливый и мрачный отпечаток, который лежал на всем доме Сильвы снаружи и внутри, но еще, казалось, подчеркивала ту животную силу, которую она ненавидела в нем. А он теперь еще больше утвердился в своем безумии после того, как две его вещи оказались принятыми, о чем он с такой гордостью сообщил ей. Еще немного, он сдался бы и взялся за работу. А теперь он еще несколько месяцев будет жить в этом доме, писать и голодать.
— Чем это пахнет? — спросила она вдруг.
— Должно быть, один из кухонных ароматов Марии, — ответил он.
— Нет-нет, не то, какой-то застоявшийся противный запах.
Прежде чем ответить, Мартин втянул воздух.
— Я не чувствую ничего, кроме застоявшегося табачного дыма, — заявил он.
— Вот именно. Это ужасно! Зачем вы так много курите, Мартин?
— Не знаю. Только я курю больше, когда чувствую себя одиноким. И притом это давнишняя привычка. Я начал курить еще мальчиком.
— Это скверная привычка, — заметила она укоризненно. — Пахнет отвратительно!
— Это оттого, что табак скверный. Ведь я могу позволить себе только самые дешевые сорта. Но подождите, когда я получу чек на сорок долларов, то куплю такой табак, что он понравится даже ангелам. А ведь, правда, недурно — две принятые рукописи в три дня? Эти сорок пять долларов покроют приблизительно все мои долги.
— Это за два года работы? — спросила она.
— Нет, меньше чем за неделю. Пожалуйста, передайте мне вон ту книгу, которая лежит на конце стола — расчетную книгу в сером переплете. — Он раскрыл книгу и начал быстро перелистывать ее. — Да, я был прав. Четыре дня на «Колокольный звон», два — на «Водоворот». Это составляет сорок пять долларов в неделю, сто восемьдесят долларов в месяц. Ни одна служба не даст мне такого жалованья. Да и это только начало. Ведь мне не хватит тысячи долларов, чтобы купить для вас все, что я хотел бы. Жалованья в пятьсот долларов будет слишком мало. Эти сорок пять долларов только начало. Подождите, пока я выйду на дорогу. Посмотрите тогда, как я закурю.
Рут не поняла этого выражения и подумала, что он говорит о папиросах.
— Вы и так курите слишком много. Сорт табака тут ни при чем. Курение само по себе неприятно, все равно, что бы вы ни курили. Вы настоящая дымовая труба, живой вулкан, и это отвратительно. Мартин, милый, ведь вы сами должны понять, что это отвратительно!
Она нагнулась к нему с мольбой в глазах, и, когда он взглянул на ее нежное личико, в ее чистые ясные глаза, его снова поразила прежняя мысль, что он недостоин ее.