Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
— Я верну тебе, Гертруда, в сто раз больше, — пробормотал он сдавленным голосом, чувствуя, как к горлу подкатывает мучительный клубок, а на глазах выступают слезы. — Запомни мои слова, — продолжал он, решительным усилием овладев собой. — Не пройдет и года, как я вложу тебе в руку сто таких же маленьких желтых кружочков. Я знаю, что ты не веришь мне сейчас. Что ж, пусть так. Я прошу тебя только немного подождать.
Гертруда не поверила Мартину, и от этого ей самой стало не по себе. Не находя ничего другого, она ответила:
— Ты голоден, Март, этого не скроешь. Приходи к нам почаще обедать. Я пришлю к тебе кого-нибудь из ребят предупредить, когда Хиггинботама не будет дома. И потом, знаешь, Март… — она запнулась.
Мартин молчал, хотя весь ход ее мышления был вполне ясен для него, и
— Не думаешь ли ты, что тебе пора взяться за дело?
— Значит, ты не веришь в то, что я могу добиться успеха? — спросил он в ответ.
Она покачала головой.
— Никто не верит в меня, Гертруда, кроме меня самого, — со страстным возмущением продолжал он. — Я уже создал много крупных хороших вещей, и рано или поздно они будут проданы.
— Почему ты знаешь, что они хорошие?
— Потому что… — Мартин осекся.
Внезапно вся обширная область существующей литературы и истории литературы раскрылась перед ним, и он понял тщетность попытки доказать сестре, на чем основывается его вера в себя.
— Да просто потому, что они лучше девяноста девяти процентов того, что печатается в журналах.
— Как бы я хотела, Мартин, чтобы ты сделался, наконец, благоразумнее, — возразила она ему с непоколебимой верой в спасительность своего совета. — Да, я очень бы хотела этого… Так приходи же к нам завтра обедать.
Мартин помог сестре войти в трамвай и побежал в ближайшее почтовое отделение, где тотчас же истратил на марки три доллара из полученных пяти. Позже, отправляясь вечером к Морзам, Мартин сдал на почту целый ворох длинных, объемистых пакетов, на которые он истратил все купленные утром марки, кроме трех марок по два цента.
Этот вечер оказался для Мартина знаменательным, потому что после обеда он встретил у Морзов Рэсса Бриссендена. Как он попал туда, чьим другом он был или кто привел его в этот дом, Мартин не знал. Он не стал расспрашивать о нем Рут. Бриссенден показался ему анемичным, неинтересным человеком, и он вскоре совсем забыл о его существовании. Через час он решил, что Бриссенден, кроме того, и невежа: он бесцеремонно слонялся из комнаты в комнату, глазел на картины или совал нос в книги и журналы, которые брал со столов или снимал с полок. Хотя он был в этом доме в первый раз, под конец вечера он уединился, развалился с полным комфортом в глубоком мягком кресле и углубился в чтение тоненькой книжки, которую вытащил из своего кармана. Читая, он машинально поглаживал свои волосы. В этот вечер Мартин больше не обращал на него внимания и только раз мельком заметил, что он не без успеха ведет шутливый разговор с несколькими молодыми женщинами.
Случилось так, что, возвращаясь домой, Мартин нагнал Бриссендена, который шел в том же направлении. Он окликнул его. Бриссенден буркнул что-то нелюбезное, но посторонился. Мартин пошел рядом, не делая больше попыток возобновить разговор. Они молча прошли несколько кварталов.
— Что за напыщенный старый осел!
Мартин даже вздрогнул от этого неожиданного и энергичного восклицания. Оно рассмешило его, но в то же время усилило неприязнь к Бриссендену.
— Зачем вы ходите туда? — резко спросил его Бриссенден, после того как они молча прошли еще один квартал.
— А вы зачем? — спросил в свою очередь Мартин.
— А черт его знает! Во всяком случае, я в первый раз дал такого маху. В сутках двадцать четыре часа, нужно же их как-нибудь заполнить. Зайдем выпить.
— Ладно, — ответил Мартин.
Однако в следующее мгновение он уже раскаивался в той готовности, с которой принял приглашение Бриссендена. Дома его ждали несколько часов работы перед тем, как лечь в постель, а в постели — томик Вейсмана, не говоря уже об автобиографии Герберта Спенсера, которая была для него интереснее самого захватывающего романа. Чего ради он станет терять время теперь с человеком, который к тому же ему не по душе. Да, конечно, его привлекал не сам Бриссенден и не выпивка, а то, что непосредственно связано с выпивкой: яркие огни, зеркала, блестящий ряд стаканов, разгоряченные и возбужденные лица, гул голосов. Постоянное одиночество тяготило Мартина, вот почему он так охотно принял приглашение. После знаменательной попойки с Джо в «Горячих
Они разговорились о разных вещах, по очереди заказывая выпивку. Мартин и сам обладал на редкость крепкой головой, но Бриссенден просто поразил его тем, сколько он мог выпить. Однако еще больше изумило Мартина то, что он говорил. Мартин быстро пришел к заключению, что Бриссенден знает все, и решил, что это второй по-настоящему мыслящий человек, с которым он встретился за все это время. Но он тут же отметил, что у Бриссендена есть еще то, чего не хватало профессору Колдуэллу, а именно: огонь, блестящая интуиция, позволявшая ему проникать в самую сущность вещей, и широкий размах мысли. Из его уст лилась прекрасная живая речь; с тонких губ срывались едкие, безжалостно язвительные фразы, и те же тонкие губы мягко облекали в благоуханную форму нежные, бархатистые, сладкие мысли о блеске и славе, о служении красоте, о неразрешимых тайнах бытия. Но вот рот его снова превращался в бряцающий кинжал, который звенел отзвуками бурь космической борьбы, и слова звучали чище серебра, лучезарнее звездных пространств, подводя итог всей мудрости человеческого знания. Однако в них заключалось и нечто большее, чем знание, — возвышенная непостижимая истина, которую может облечь в формы человеческого языка только поэт, одаренный искусством находить какие-то новые, еле осязаемые, почти неуловимые сочетания обычных слов. Благодаря чудесному дару прозрения он проникал в недостижимые глубины, за пределы последних граней эмпиризма, для которых не существует человеческих слов; но благодаря своему волшебному дару слова он вкладывал новый смысл в старые понятия и таким образом передавал чуткой душе Мартина истины, недоступные пониманию заурядных людей.
Мартин забыл о своей неприязни к Бриссендену. Перед ним было теперь лучшее, что могли дать книги, — живой интеллект, человек, на которого он должен был смотреть снизу вверх. «Я словно в прахе у его ног», — мысленно твердил он.
— Вы, видимо, изучали биологию? — произнес он вслух.
Однако, к его великому изумлению, Бриссенден отрицательно покачал головой.
— Но ведь вы высказываете истины, установленные именно биологией, — настаивал Мартин, заметив недоуменный взгляд Бриссендена. — Ваши выводы, несомненно, взяты из книг, которые вы читали.
— Мне очень приятно слышать это, — ответил Бриссенден, — я рад, что мои поверхностные знания дали мне возможность найти кратчайшую дорогу к истине. Я сам никогда не интересуюсь тем, прав я или нет. По-моему, это совершенно не важно. Человек не может познать абсолютной истины.
Мартин не удержался от торжествующего возгласа.
— Так вы последователь Спенсера?
— Я не читал его со времен ранней юности, да и тогда прочел только его «Воспитание».
— Хотел бы я приобретать знания так же играючи, как вы, — воскликнул Мартин через полчаса, в течение которых он ближе познакомился с умственным багажом Бриссендена. — Вы догматик чистейшей воды, и вот это-то и есть самое удивительное. Вы догматически доходите до самых новых положений, которые наука сумела установить лишь путем индуктивного рассуждения. Вы сразу перескакиваете к правильным выводам и, конечно же, мчитесь к истине кратчайшими путями, с быстротой света, пробегая благодаря какой-то сверхъестественной способности.
— Пожалуй, меня немало изводили этим отец Джозеф и брат Дэттон, — ответил Бриссенден. — Нет, нет, я тут ни при чем, — быстро добавил он. — Это была просто счастливая случайность, что меня воспитали в католическом колледже. Но вы-то откуда набрались всей этой премудрости?
Мартин начал рассказывать ему о себе, в то же время внимательно рассматривая Бриссендена, его продолговатое, худощавое, умное лицо, сутулые плечи, его брошенное на соседний стул пальто с оттопыренными карманами, из которых торчали книги.