Мартлет и Змей
Шрифт:
Вслед ему смотрели два прищуренных глаза – было еще недостаточно темно, и господин Жаворонок не мог позволить себе открыто улыбнуться сейчас, но в мыслях он уже смаковал тот факт, что эта ночь станет для саэграна последней. Он все подготовил для такого исхода. И что бы там ни думал ал Неллике, он, Жаворонок, не предатель. Судья не предает осужденного, так же как топор палача не волнуется от жалости. Предателем и бесчестным изменником был и остался сам взалкавший власти и могущества Остроклюв. А его скромная роль, как и не раз бывало прежде, – лишь привести в исполнение вынесенный приговор.
На притихший Теал опускалась ночь, которая должна была стать самой кровавой и темной в его истории.
Баронство
Теал был погружен во мрак, и вместе с закатом вернулся уже знакомый за прошедший день ужас. Опустевшие улицы по-прежнему были полны колдовского тумана, в котором, казалось, постоянно кто-то ползал, шелестя влажными щупальцами по брусчатке мостовой. Подчас из тумана появлялись те, кто мрачными тенями скользил вдоль стен, оставаясь неузнанными до самого последнего мига.
Тех жителей города, которые по разным причинам оказались этой ночью за пределами своего дома, еще каким-нибудь способом вызывали подозрение или осмеливались проявить недовольство, захватчики без рассуждений хватали на месте и вели на площадь. Если горожанин пытался сопротивляться, его жестоко избивали и чуть живого волокли по камням, подобно мешку с тряпьем. К двенадцати часам на рыночной площади, что напротив ратуши, уже было собрано несколько десятков человек. Все они испуганно озирались и шепотом обсуждали свою незавидную участь, кляня проклятых чужаков. Измученные люди не ждали ничего хорошего от неразговорчивых высоких воинов в черных кольчугах и пурпурных одеждах – от их спокойных, уверенных действий веяло безысходностью, а в пустых глазах ничего не отражалась.
Несмотря на погрузившийся во мрак город (ни единого огня не горело в темных провалах окон), главная площадь была освещена холодным светом «лунных фонарей» – так теальцы прозвали висевшие в воздухе бледные шары, порождения чужой магии. Неяркого света едва хватало, чтобы различить очертания собравшихся на площади темных фигур с оружием в руках, которые стояли неподалеку от весьма мрачного сооружения, на первый взгляд кажущегося бессмысленным нагромождением различных балок, блоков и лебедок и чье истинное назначение горожанам еще только предстояло узнать. Странного вида механизм, называемый эльфами «Клювом Эйнарена», находился в самом центре освещенного белыми шарами круга, в то время как окруженные бдительной стражей люди стояли несколько поодаль, почти в полной темноте и неизвестности.
По толпе прошло волнение, когда захватчики вытолкнули на свет одного из теальцев. Человек пытался было протестовать, но двое мучителей быстро скрутили его, затем подняли и растянули на брусьях горизонтальной крестообразной дыбы, что располагалась в сердцевине зловещего механизма.
– Инглие ди Кайенкен!
Высокий голос стража возвестил о начале действа, и один из облаченных в пурпурные цвета воинов, кивнув, умелым движением защелкнул железные оковы, схватившие запястья жертвы, как кованые пасти. Подобные оковы сжали и ее щиколотки.
Тут же раздался скрежет пришедших в движение шестерней спрятанного внутри плахи зловещего механизма. Тросы натянулись, накручиваясь на деревянный барабан, огромная черная балка в виде изогнутой лебединой шеи медленно пошла вверх, высоко занося заточенный стальной клюв над приготовленной жертвой, отчаянно бьющейся в путах и дико кричащей. Человек лет пятидесяти с растрепанной черной с проседью бородой и ужасом в глазах кричал и звал на помощь. Но никто не спешил ему помогать – каждый боялся за собственную жизнь, каждый полагал, что его, быть может, все и обойдет стороной. При этом они ничего и не смогли бы сделать, даже если бы и захотели: чужаков кругом было слишком много, не менее пятидесяти, а может, и больше – из-за тумана не разобрать, и все они вызывали всепоглощающий суеверный ужас.
Приглядевшись, в обреченном на смерть бедолаге
При всей тревожности последних событий благоразумно попрятавшихся по своим домам обывателей они пока не слишком затрагивали.
«Пусть король да барон сами разбираются», «Наше дело нехитрое», «Мой дом в переулке» – так многие любили говорить здесь, показывая свое нежелание помогать соседям или интересоваться их бедами.
До недавнего времени господин Фабиус Кроутс полагал точно так же. И вот теперь железные тиски надежно удерживали именно его ступни и ободранные в кровь кисти, а тонкий кожаный ремешок сдавливал именно его горло. При необходимости здесь же, на плахе, имелся и механизм для затыкания рта жертвы – скулы сжимались так, что любое произнесенное слово превращалось в пытку, но сегодня столь полезное устройство осталось без применения. Сделано это было отнюдь не из человеколюбия – откуда подобному чувству было взяться у вышедших из колдовского тумана бездушных палачей? Кошмарные крики умирающих, далеко разносящиеся над погрузившимся в кромешную тьму городом, им были нужны для устрашения остальных. Собственно, в этом и была вся суть происходящего – предупредить тех, кто еще не понял, что сегодня лучше закрыть поплотнее глаза и сидеть себе дома тихо, в полной темноте, даже не думая показывать носа на улицу, и уж тем более не сметь разводить огонь.
Далеко не все горожане внимали голосу рассудка – как раз один из таких «преступников» сейчас и лежал на механическом жертвеннике, ожидая расплаты. Его вина была полностью доказана – отблеск лучины в окне видел один из проходивших по улице стражей, и приговор вынесли тут же, без лишних разбирательств. Наказание же у взявшихся вершить суд захватчиков было одно – смерть…
Подобной машины казни в Ронстраде никогда не видывали. Принцип ее действия был таков: стоило тросу до упора накрутиться на барабан, как балка с клювом вставала в вертикальную позицию. После этого выбивались крюки, тросы ослабевали, стальной клюв со свистом рассекал воздух и вонзался в деревянный жертвенник, попутно пробивая слабую плоть и дробя кости закрепленного на нем человека. Механизм был несколько хитрее, чем могло показаться с первого взгляда: занесенный «клюв» мог ударить по-разному, в четыре возможные точки: отсечь голову, пробить грудную клетку, распороть живот или же «пройтись» чуть ниже, в область паха, вызывая несовместимые с жизнью страдания. В зависимости от выбранного удара жертва либо умирала сразу, либо еще некоторое время отдавала душу в жутких мучениях. Здесь тоже была своя логика – создатели плахи верили в судьбу и не терпели случайностей: чем сильнее билась на алтаре жертва, тем болезненней была ее кончина. Само собой, казнь имела и мистический смысл – все принесенные жертвы посвящались расправившему черные крылья зубастому лебедю, что красовался на щитах и туниках создателей плахи…
Наконец вопли приговоренного переросли в истошный визг, присущий скорее забиваемой свинье, чем человеку, – высоко поднятый клюв со свистом понесся вниз, набирая скорость. Через пару секунд рельефное заточенное железо вонзилось в грудь, разворотив человеческую плоть и забрызгав все вокруг кровью. Руки цирюльника тут же безвольно обвисли на крестовине.
Собравшаяся на площади толпа беззвучно ахнула, многие поспешили прикрыть глаза руками от ужаса. Кое-кто упал в обморок, другие подались назад в неосознанной попытке ретироваться, но неумолимые воины в черных кольчугах угрожающе выставили копья и занесли мечи – по замыслу хозяев представления, приготовленное блюдо из мук, страха и крови жителям Теала следовало вкусить до конца.