Мартовские дни
Шрифт:
— С той поры вы ее не видели? — не отставал нихонский принц. — Ни один ваш посетитель не обмолвился о том, что девица бесследно сгинула невесть куда? Мне вот сказывали, якобы ваше с ней знакомство было самой доподлинной дружбой единочаятелей. Неужели вас совсем не беспокоило, отчего ваша добрая знакомая давно не радует вас занимательными беседами?
— Эммм, — наконец-то смешался и засуетился с ответом Аврелий. — Здешние нравы довольно строги… Я решил, отчим прослышал что-то от сплетников и воспретил падчерице ходить в лавку. Или Алёна так увлеклась подготовкой к грядущей свадьбе, что ей стало
— Вспомнил, — очень спокойно объявил Гай. — Ну конечно же.
Он откинул занавеску и вошел. Пересвет шарахнулся следом — ибо какой смысл таиться в коридорце в два аршина шириной, в полсажени длиной? Повернувшийся на шорох ткани и звук шагов Кириамэ на миг досадливо скривился, словно надкусил кислого яблочка. Мол, чего ворвались без спросу, зачем помешали? Эллин в явном смятении от такого числа поздних и незваных гостей под своей крышей попятился к стене, уперся в нее лопатками и затылком. Впрочем, узрев Гардиано, он малость переменился в лице, исполнившись сперва брюзгливой желчности, а затем — хмурой настороженности.
— Я все ломал голову над несообразностями, — ромей обращался к Кириамэ, словно бы не замечая книжника. — Не мог понять, кто и откуда мог так много разузнать обо мне, чтобы поведать вам. Но услышал голос и сообразил. Минувшим летом этот человек побывал в Ромусе, однако именовался там Авлом с эллинского острова Тринакрия. Он приобрел довольно шумную известность, ибо сумел возмутить своими яростными речами эллинскую общину и тех, кто почитает за величайшее оскорбление то, что их земли некогда были завоеваны и присоединены к Италике. Дело дошло до швыряния булыжниками, перегороженных улиц и стычек с городской стражей. Кое-кого из крикунов отправили за решетку и позже осудили — на денежную виру или работы в пользу города. Особенно рьяно и крикливо Авл с Тринакрии выступал против Сесарио Борха. Как против потомка былых завоевателей и против того, кто возымел намерение воссоединить распадающуюся Италику в единое целое.
— Борхе никогда не было дела до Италики, разделенной или цельной! Этот бешеный мечтал только об одном — провозгласить себя единоначальным королем, прибрать к рукам Ромус и залить его улицы кровью, — запальчиво возразил Аврелий. Обвинение в том, что он именуется поддельным именем, эллин пропустил мимо ушей. Или это обстоятельство его совершенно не волновало — в отличие от судьбы лежащего за тридевять земель города. — Ибо по-иному Борха править не умеют и отродясь не способны! Все, что они несут с собой — не возрождение, но разрушение и погибель!
Аврелий неожиданно ткнул пальцем в растерянно моргавшего царевича:
— Я же предостерег вас. Не поддавайтесь обману, не впускайте в свой дом этого человека, не оказывайте ему покровительства. В трудный час он с легкостью бросит вас на произвол судьбы. Он столько клялся в верности семейству Борха, но спросите, где он был в миг гибели своего господина? Даже любопытно, солжет он или скажет правду?
— А? — окончательно запутался во взаимных и маловразумительных обвинениях Пересвет. Гардиано отвердел скулами и словно бы погас взглядом. Ничего не ответив на яростный выпад эллина, он обманчиво равнодушно и сдержанно обратился к Ёширо:
— Скажи, о жизни и смерти Сесарио Борхи вы тоже впервые услыхали здесь, в книжной лавке?
— Да, — кивнул нихонский принц.
— Не припомнишь, как именно была описана вам кончина Борхи?
Ёширо мимолетно пробежался пальцами по обвитой ало-черным шнуром рукояти катаны, сосредотачиваясь, дабы слово в слово повторить некогда услышанное:
— Аврелий сказал, якобы некто подстерег Сесарио Борха в безлюдном и уединённом месте за пределами Ромуса и выстрелил ему в спину. Из лука или самострела, надо полагать. Почтенный Аврелий намекнул, что этим загадочным «кем-то» вполне мог быть ты, хотя и не привел убедительной причины, зачем бы тебе убивать собственного покровителя.
— И здесь возникает маленькая такая неувязка, — неспешно, даже с некоторой ленцой протянул Гай, — совсем крохотная. Ибо общество Ромуса, включая Совет и проводившую дознание городскую стражу, пребывает в твердом убеждении — Сесарио Борха и его телохранитель погиб в стычке с отрядом преследовавших его наемников из дома оскорбленного и ограбленного им Маркиоса. Изрублен в клочья, так гласили в кои веки согласные меж собой дознавательский протокол и людская молва. Нигде не упоминался выстрел в спину — ведь никто не знал и даже не подозревал о нем. Никто, кроме погибшего Микеле, меня и того, кто стрелял…
— Ложь! — не выкрикнул, но взвизгнул книжник, разом утратив добрую половину спокойного достоинства и внушающей собеседникам доверие непоколебимой уверенности в себе и своих словах. — Ложь, как и все, исходящее от тебя!
— Это была стрела из арбалета, — уронил Гардиано. — Хорошего арбалета, сделанного здешними умельцами и с клеймом мастерской. Стрелок так торопился, убегая, что выронил свое оружие, а я подобрал. Прошел по его следам до самого порога мастерской и вызнал, кто заказал для себя такую прекрасную вещицу. Мне назвали имя… Эсс, не дай ему!..
Малость позже царевич все-таки отчасти сумел разобраться, что произошло.
А случилось несколько вещей одновременно.
Первой из этих вещей было неуловимое глазом, струящееся движение обманчиво расслабленного Кириамэ, заинтересованно внимавшего спору. Пересвет ощутил мазнувший по лицу леденящий холодок и то, как жалобно застонал рассекаемый душноватый воздух горницы. Принц говорил, это называется «баттодзюцу» — воинское искусство мгновенного выхватывания меча из ножен и свершение смертоносного удара прежде, чем противник сумеет уловить краем глаза серебристый промельк летящего клинка и защититься ответным выпадом.
Второй вещью было замеченное Гаем движение Аврелия, дернувшегося к болтавшемуся по стене плетеному шнурку — обычно протянутому к малому колокольцу в людской или девичьей, вызвать в господские покои прислугу. Но эллин жил вроде один, зачем бы ему трезвонить?
Спустя еще удар сердца Пересвет услышал пронзительный вой и увидел, как эллин, скрючившись, прижимает к груди правую руку — на которой из пяти пальцев теперь остались четыре коротких обрубка. Из багровых с изжелта-белой сердцевиной дыр толчками выплескивалась кровь, удивительно яркая и блестящая, стремительно заливавшая и пропитывавшая все вокруг — одежду Аврелия, стену, пол и домотканый половичок. Она остро и кисло пахла медью — а может, это несло от самого книжника.