Мартовские колокола
Шрифт:
— Да, мы сейчас более опасаемся не подкопов и даже не покусителей с револьверами, а метальщиков бомб. — ответил жандарм. — После того, как гремучий студень, придуманный этим негодяем Кибальчичем, таким несчастным образом доказал свою эффективность первого марта восемьдесят первого — все в управлении охраны государя только о бомбах и думают.
— А напрасно, Модест Павлович. — заметил Корф. — Оно конечно, косность мышления не токмо нашим чиновникам присуща, но и другим людям тоже. Но террористы — люди молодые, отличаются выдумкой, живым умом и не гнушаются пробовать всяческие пакостные новинки. Вот, например — что им мещает оставить всю эту опасную возню с гремучей ртутью и динамитом, приобрести пару–тройку винтовок Бердана, пристрелять их хорошенько, да и потренироваться
Семёнов кивнул.
— Да, господин Вершинин, барон, к сожалению, совершено прав. Если террористы подготовят несколько стрелков, вооружённых снайпе… хорошими винтовками с телескопами, то дальше им достаточно будет разместить их, скажем, на крышах или в окнах частных квартир по пути движения императорского кортежа — и всё, государь обречён. И заметьте — в отличие от бомбиста или убийцы с револьвером, такой стрелок почти ни чем не рискует. После выстрела он просто бросит винтовку и выйдет на улицу — причём не на ту, где произошло цареубийство. Мало ли в Петербурге сквозных дворов и проходных подъездов? А вашим казачками–атаманцам из царского конвоя останется только глазами лупать да гадать, что случилось — в городе ведь и подготовленный человек по звуку не сразу поймёт, откуда стреляли…
Вершинина невольно передёрнуло — видимо, он в красках представил себе эту картину.
— Так что же нам тогда делать, господа? Вы правы, к такому повороту событий охрана Государя не готова. Вас послушать — так венценосец обречен, стоит только кому–то из злодеев додуматься. Как же бороться с такими стрелками?
— Ну, о бронированной карете говорить не буду, — усмехнулся Олег Иванович. — …а если серьёзно, то способы есть. Первое: надо произвольно и без всякой системы менять маршруты передвижения царского кортежа по городу. А те места, где он чаще всего оказывается — ведь есть наверняка такие узловые точки, которых в любом случае не миновать? — каждый раз тщательно осматривать. Заранее всё изучить на предмет удобных мест для стрелков, и каждый раз перед проездом Государя не просто проверять их, а оставлять засады. Второе: никогда не ездить в карете с открытыми окнами; шторки всё время должны быть задёрнуты, а сам Государь должен постоянно менять место, на котором сидит — и тоже без всякой системы. Да, а для верности — карет в кортеже должно быть две, а лучше — три, совершенно одинаковых; так, чтобы возможные террористы не могли наверняка угадать, в какой из них находится их будущая жертва.
Жандарм покачал головой.
— Немыслимо, господа. Настолько немыслимо, что я даже не стану входить к начальству с этими предложениями. Вы думаете, мы совсем уж идиоты, и ни о чём подобном не думали? Ещё как думали, смею вас заверить. Но беда в том, что сам Государь император ни за что не согласится на такие меры безопасности. Особенно — закрытые шторки в карете и одинаковые экипажи. Нет, тут и говорить не о чем…
— Тогда Государя рано или поздно убьют. — сказал Каретников. — И вам, Модест Павлович, останется только пустить себе пулю в висок — потому что вы всё это знали, но не сумели предотвратить. Впрочем, не расстраивайтесь — у господ и повыше вас чином будет ничуть не меньше поводов, чтобы свести счёты с жизнью…
Вершинин, было гневно вскинулся, но, натолкнувшись на ироничный взгляд Корфа, обмяк.
— Так что же нам делать? Коли вы так осведомлены — так может у вас и советы толковые найдутся? Только имейте в виду — мои возможности крайне ограничены, а сам государь и слышать не желает ни о каком усилении режима охраны.
— Советы? Советы, пожалуй, имеется, дражайший Модест Павлович. — сжалился Корф. — И как раз в пределах ваших возможностей. Видите ли, на днях в столицу должен прибыть некий очень интересный господин. В ваших картотеках он не числится, но поверьте — человек это крайне опасный и как раз специалист по такими вот необычным способам покушения. Не могли бы вы
Яша вздохнул, опасливо покосился на жандарма. Потом порылся в тощем бюваре, который с некоторых пор таскал с собой постоянно и выложил на столик несколько листков. Сверху он бросил несколько высококачественных цветных снимков.
— Вот, господин.. — э–э–э… ротмистр, да? Так вот, господин ротмистр, это и есть наш объект. Зовут Виктор, примерно двадцати пяти лет. Сейчас он, как и сказал Евгений Петрович, в Москве, но в самое ближайшее время. Только Вот что… вы сможете найти для этого дела таких людей, чтобы вопросов лишних не задавали?
— Чтобы вопросов не задавали, говорите? — озадаченно переспросил Вершинин. — Ну, вообще–то у меня есть своя группа. Люди верные, надёжные, я им вполне доверяю. Но мне хотелось бы знать, в чём, собственно дело?
— В чём? — переспросил юноша. — Видите ли, может статься, что этого господина придётся втихую взять и провернуть с ним.. одну комбинацию. Как бы вам объяснить… своего рода, обманная игра… — и тут Яша он умолк, встретившись глазами с Корфом — барон смотрел на Яшу ласково–понимающе, и в глазах его читался вопрос: «Ну–с, милый друг, что ты на этот раз задумал?»
Глава одиннадцатая
— Это, знаешь ли, отвратительно, Артемий! — Голос Василия Петровича доносился из гостиной глухо, но Николка всё равно отчётливо различал слова. — Я не понимаю, как можно спокойно сносить даже мысль о том, что народ — то самый, о котором писал Некрасов, Салтыков—Щедрин, Пушкин, наконец — будет отставлен от самой возможности получить образование. И это — после всех тех шагов к свободе и уважению личности, что были сделаны в России в прошлое царствование!
«А дядя–то разошёлся не на шутку», — подумал Николка. Обычно в доме избегали разговоров о политике; исключения составляли те дни, когда из Петербурга приезжал старинный товарищ Василия Петровича по университету. Он служил в столице, в канцелярии обер–прокурора Святейшего синода. Бывая по делам службы в Москве, Артемий Лукич (так звали гостя) всё время останавливался у Овчинниковых. На то время, пока он гостил на Гороховской, запрет на политические разговоры в доме временно прекращал действовать, и Василий Петрович с удовольствием расспрашивал старинного приятеля о последних новостях из столицы. Это было тем более любопытно, что ведомство обер–прокурора, который и сам не чужд был когда–то педагогической деятельности, с некоторых пор активно вмешивались в вопросы ведомств по образованию.
Детей — Марину и Николку, — до таких бесед не допускали, безжалостно выставляя по своим комнатам. Вот и приходилось, как сейчас, напрягать слух, улавливая доносящиеся из гостиной голоса. Благо, труда это не представляло — в пылу дискуссии оба спорщика перестали сдерживаться и порой повышали голос.
— То–то господа революционеры отблагодарили царя–освободителя — бомбой! — Глухой, слегка простуженный басок — это уже Артемий Лукич. — Я, право, не понимаю тебя, Василий. Неужели ты до сих пор не понял, сколь разлагающе влияет порой на неокрепшие умы излишний либерализм, царящий в университетах? Про гимназии не говорю, там пока всё в порядке. Однако же Константин Петрович совершенно прав, когда говорит, что надобно остудить» российское общество, ограничив передвижение из неблагородных слоёв населения в разночинцы и студенты, которые и были главной движущей силой революционного подъёма предшествующих лет [75] .
75
Речь идёт о готовящемся «Докладе о кухаркиных детях», изданном летом 1887–го года, который рекомендовал директорам гимназий освободить вверенные им учебные заведения кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детям коих, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию»