Маша из дикого леса
Шрифт:
Однажды, во время вечерней грозы, Маша увидела, как из дома вышла Грыжа. Облачённая в ночную рубашку массивная фигура медленно спустилась с крыльца, прошествовала до середины двора. Мрачное небо пронзали спицы молний, гром грохотал так, что земля сотрясалась, в воздухе вибрировало напряжение перед грядущим ливнем.
Грыжа стояла и покачивалась, словно повинуясь звучащему в её голове ритму. Лицо походило на застывшую маску, в его чертах не отражалось никаких эмоций. Она глядела в небо, а вокруг ветер гонял сор, шелестела листва.
Но вот молния сверкнула в очередной раз, и Грыжа заорала, выпучив глаза. Через мгновение этот вопль стал частью
Мир тонул в тяжёлых свинцовых сумерках. Ветер становился всё сильнее. Вспыхнула молния, и Грыжа снова заорала. Её засаленная ночная рубашка была мокрой от пота, на шее и лбу вздулись жилы.
Маше в голову пришла мысль, что Грыжа своими воплями переговаривается с той огромной женщиной, что шествует по небу среди туч. Возникнув, эта безумная мысль сразу же стала восприниматься как истина. И страх нахлынул с новой силой. Грыжа стояла всего в нескольких шагах от будки, и Маше казалось, что от неё исходят злые волны – они накатывали перед очередной вспышкой молнии, и отступал после раскатов грома.
Напряжение в воздухе достигло своего пика и, наконец, разразилось мощным ливнем. Грыжа опустила голову, как-то вся обмякла, словно из неё выпустили всю энергию, а потом она побрела к дому, медленно переставляя ноги. Маша с трудом различала её серую фигуру за пеленой дождя.
В середине сентября Грыжа велела Маше вернуться в закуток за печкой. Свежий воздух снова сменился вонью, солнечный свет – полумраком. Слова Аглаи «скоро всё изменится» теперь звучали в голове Маши как далёкое эхо. Ничего ведь не менялось. В избе по-прежнему пьянствовали. Все те же пропитые рожи приходили и уходили. Луна рождалась и умирала.
В конце зимы Маша подслушала разговор, после которого у неё внутри всё похолодело, и душевная изморозь не развеивалась ещё долгое время. В доме была обычная попойка – самогон, скудная закуска, туман из табачного дыма, ругань и жалобный скулёж. Но вот кто-то завёл разговор о тех, кто за последние месяцы в деревне помер. Начали перечислять. Вспомнили и Кольку и Нюрку, и Макара. Разумеется, выпили за упокой их душ. А потом Маша к своему ужасу услышала такие слова: «Аглая, ведьма старая, тоже скопытилась. Так и лежит мёртвая в своём доме». Как выяснилось, кто-то из деревенских отважился спьяну заглянуть в окно её избы, и увидел, что она на кровати лежит, сложив руки на груди. Через день ещё кто-то заглянул – та же картина. Хоронить её никто не собирался. Она как-то заявила, что если кто переступит порог её дома, сдохнет страшной смертью. Местные жители боялись Аглаю и в её угрозы верили. Как заявил один из участников той пьянки: «Пускай гниёт в своём доме. Поделом ведьме старой. Хоронить её – дураков нет».
Ожог на щеке в своё время доставил Маше меньше боли, чем новость о смерти Аглаи. Это было крушение надежд. Слова «скоро всё изменится» теперь казались ложью, ведь Аглая обещала, что они с Машей ещё встретятся и помогут друг другу. Соврала. А значит, и остальным её словам верить нельзя. Ничего не изменится. Этот вонючий дом, эти пьяные рожи – они будут всегда. Картинки в журналах так и останутся картинками. Больно. Маша чувствовала, как внутри неё разливается холод. Вкус конфет, старушка за калиткой теперь ей виделись чем-то нереальным, ложной памятью, обманом.
Прошли недели. Апрель сменился маем. Как и раньше Маша выбиралась по ночам во двор и разговаривала с луной. Но разговоры эти теперь были вялыми, пустыми. Слова «скоро всё изменится» забылись. В сознании поселилось тоскливое смирение.
Но всё изменилось.
Однажды.
И начало перемен походило на адский спектакль.
В тот день небо хмурилось, а к вечеру вдалеке зарокотал гром. Первая весенняя гроза приближалась.
В доме были гости. По обыкновению пили, ругались. Фёдор заснул прямо за столом, уткнувшись лицом в грязную тарелку. Пьянка в этот вечер продлилась недолго – в какой-то момент Грыжа неожиданно и беспричинно рассвирепела и с истеричными воплями выгнала всех собутыльников. А потом она уселась на табурет возле окна и долго всматривалась сквозь мутное стекло в тёмное, озаряемое вспышками молний, небо. Затем поднялась и принялась расхаживать по комнате. При этом она что-то неразборчиво бормотала, глядя в пол перед собой.
Маша наблюдала за ней из-за печки. В свете керосиновой лампы фигура Грыжи отливала медью. По стенам плясали тени. Гроза уже была совсем близко. Отблески молний врывались в окна, от громовых раскатов вибрировал воздух.
Грыжа уже не бормотала, а ревела как зверь, задрав голову к потолку. Она мелко дрожала, в глазах горело безумие. А Фёдор спал себе за столом. Из его приоткрытого рта в тарелку текла слюна. Маша глядела на Грыжу, сердце гулко колотилось в груди, в голове пульсировало единственное желание, чтобы гроза поскорее ушла, чтобы наступила тишина.
Но гром грохотал всё сильнее, а молнии сверкали яростнее. Пламя в лампе отчаянно трепетало. Балки на крыше скрипели под мощными порывами ветра.
Внезапно Грыжа захохотала. Это был чудовищный хохот – неестественный, сквозь стиснутые зубы. Лицо исказила жуткая гримаса, глаза превратились в узкие щёлки. На мгновение Маше почудилось, что там, в комнате, стоит и каркает огромная жирная ворона.
Распахнулась форточка, в дом ворвался ветер. Драная, засаленная занавеска вздулась точно парус. Пляска тени и света превратилась во что-то бешеное, безумное.
Хохот Грыжи стал обрывочным. Она словно бы иногда вспоминала, что в её груди теснится хохот и выпускала его в виде каркающих звуков. Выражение её лица постоянно менялось – то оно было как застывшая маска, то превращалось в какую-то сатанинскую гримасу. В таком состоянии Грыжа вышла из дома. Вернулась спустя несколько минут, и в руке она держала топор.
У Маши перехватило дыхание. Мало того, что снаружи бесновалась стихия, так ещё и в доме назревало что-то плохое. И спрятаться негде – закуток за печкой слишком ненадёжное убежище. Оставалось лишь внушать самой себе, что всё обойдётся, что всё не так ужасно, как кажется. Увы, внушение не работало, страшное предчувствие усиливалось.
Грыжа не спеша проследовала в комнату. Она по-прежнему издавала звуки, отдалённо похожие на смех. Сверкнула молния. От громового раската задребезжали стёкла в окнах. Ворвавшийся в форточку сильный порыв ветра выдул из блюдца окурки и разметал их по столу.
Хлынул ливень.
Маша видела, как Грыжа подошла к спящему отцу, как схватила его за шкирку и опрокинула на пол вместе со стулом. Фёдор даже не проснулся, лишь пробормотал что-то невразумительное, шамкая слюнявыми губами. А потом случилось то, отчего Маша едва не заорала – в последнее мгновение сумела сдержать крик, зажав рот ладонью.