Маша
Шрифт:
Максим закрыл окно, оставив только никелированную треугольную форточку. Щётки явно не справлялись с напором водяной стихии, и, казалось, вот-вот – и они улетят вместе с порывами ветра. Старенькая «шестёрка» вела себя стойко и вроде бы даже держала как могла дорогу, но в местах, где в старом асфальте была продавлена колея и уже скапливалась вода, машину всё-таки вело. И уж совсем не придавало уверенности знание того, что резина лысая.
– Нет, старушка. Так дело не пойдёт. Я к тебе ещё не привык как следует. Да я говорил уже тебе, что точно такая же сестра-близнец, как и ты, у меня была долго? И, кстати, абсолютно той же масти. Но когда это было, родная?! А к хорошему быстро привыкаешь. Тем более к хорошим автомобилям. Плюс голова разламывается. И дождь этот не вовремя. Давай-ка мы лучше с тобой переждём эту тучку. Постоим, покурим. – И, заметив чуть впереди справа начало большого персикового сада, он съехал на обочину, дотянулся до правой двери и, покрутив ручку, опускающую окно, открыл его почти полностью. Включил магнитолу и закурил. – Голова действительно разламывается. Надо будет у сельпо остановиться коньяку купить, – то ли самому себе, то ли опять обращаясь к машине, сказал Максим и достал из внутреннего кармана плаща полупустую упаковку «Найза», выдавил из фольги две таблетки, закинул их в рот и запил крупными глотками, приложившись к полупустой пластиковой бутылке. После чего повернул колесико звука на магнитоле и стал тыкать пальцем в кнопки каналов старенького пионера.
– А чего я принципе ищу? Наши ведь ничего и не сообщат. И правильно сделают. Мы ведь никаких войск и не вводим. Чего их вводить – они и так тут всегда, начиная с Екатерины. Надо бандерлогов слушать, эти сразу заверещат, – он приспустил стекло двери. Дождь почти закончился, Максим прикурил ещё сигарету и стал ловить киевские станции. Как назло, попадалась одна музыка. Он матюкнулся и остановил бегунок. И что удивительно – поразительно точно.
– Надо же! Это мистика просто… – пробормотал Максим, усмехнувшись. Он уже слышал эту песню, но сейчас она была не то чтобы кстати, нет, сейчас эта песня была словно иллюстрацией происходящего. – Интересно, мог ли предполагать тот диск-жокей, что включил её сейчас на радиостанции, как он угадал с треком? – Максим ухмыльнулся, выкинул в окно сигарету, откинулся в кресле и закрыл глаза. Из динамиков лился, заставляя сжиматься губы и перехватывая в горле, низкий и пронизывающий голос Жанны Бичевской:
Русские идут сквозь тьму языческих веков,Русские идут сквозь сонм поверженных врагов,Русские идут, освобождая Третий Рим,Русские идут в Небесный Иерусалим.Марш, марш, марш.Русский марш собирает на маршВсех не уничтоженных войной,Марш, марш, марш,Русский марш, он закончит шабашТех, кто издевался над страной.Русские идут, и зажигаются огни,Русские идут напомнить русским, кто они,Русские идут разврат с насильем запрещать,Русские идут не только русских защищать.Марш, марш, марш.Русский марш собирает на маршВсех не уничтоженных войной,Марш, марш, марш,Русский марш, он закончит шабашТех, кто издевался над страной.Русские идут, и тает над Россией ночь,Русские идут любимой армией помочь.Русские идут вперёд с сердцами высших проб,Русские плюют на власть америк и европ.Марш, марш, марш.Русский марш собирает на маршВсех не уничтоженных войной,Марш, марш, марш,Русский марш, он закончит шабашТех, кто издевался над страной.Он выключил магнитолу, накатывала тяжёлая усталость. Головная боль ушла, и на смену ей, обволакивая мозг, устремилось, сметая всё на своём пути, желание просто спать. Он постарался прогнать сонливость, заставляя себя по давно выработанной привычке вспомнить что-то и представить это в образе. В мельчайших деталях, ярко и сочно. Запрыгали в мозгу детали пазлов, перемешиваясь и наотрез отказываясь собираться в нечто конкретное.
Но всё-таки то, что отвечает за порядок в черепной коробке, заставило детали, пусть и со скрипом, и нехотя, выстроиться в нечто осознанное. Он думал, что будет другое явление, но нет – в голове опять всплыла всё та же картина трёхдневной давности. Уже понятно, что это уже никогда его не отпустит. Ради таких моментов, наверно, и стоит жить. Картинка кристаллизовалась, превращаясь из размытых акварельно-пастельных фрагментов в настоящее полотно маслом. Большое и сочное, эпическое и вечное. Сродни монументальной «Боярыне Морозовой» Сурикова.
Он снова видел всё, как будто наяву…
Эти осветлённые с небес лица, это море флагов – российских и георгиевских, в которых будто купается Павел Степанович Нахимов, эта сотня тысяч горящих глаз и эти сорок тысяч ртов, поющих самую проникновенную для каждого русского человека, самую великую в истории страны песню. Это даже не песня уже. Это уже гимн! Гимн русского сопротивления! Он улыбнулся, вспомнив, какой неподдельный ужас читался в глазах двух эсбэушников, приютившихся недалеко от сцены, – ужас непонимания происходящего. Всплыло лицо худощавого ветерана с медалями на груди, по заросшим седой щетиной щекам которого текли слёзы, но он пел, стараясь попадать в общий хор, эту святую песню, пел, выводя беззубым ртом: «Вставай, страна огромная…» – как, наверное, он пел её тогда, в самый первый раз – в том далеком июне сорок первого…
На минуту вдруг представилось, что бы было, если бы дожил дед. Он, наверно, и в свои девяносто тоже не усидел бы, собрал бы рюкзак и поехал в Севастополь. В город, где лежит его старший брат…
– Чёрт! Всё-таки надо поспать. Ладно. Десять минут ничего не решат, – устало проговорил он вслух, в очередной раз проваливаясь в тугую вязкую массу сонливости. – Десять минут, и поедем работать. – Он воткнул кнопки блокираторов дверей, откинул кресло, положил на лицо кепку, вытянул руки вдоль тела и тут же отрубился.
Привычку моментально засыпать и просыпаться ровно через то время, которое сам себе установил, он вырабатывал с детства, с момента первого просмотра «Семнадцати мгновений весны». И теперь знаменитую закадровую фразу Ефима Копеляна «Штирлиц спал. Ровно через десять минут он проснётся и поедет работать» можно было произносить не только о Максиме Максимовиче Исаеве, но и о его тезке Максиме Викторовиче. Это выработанное умение, отшлифованное затем в армии, а потом и годами последующей службы, всегда повергало в шок не только друзей, но и вроде бы уже ко всему привыкшую жену. Она раз за разом вопрошала:
– Максим, это поразительно! Как можно спать при таком шуме?! Как ты это делаешь вообще?! Ты робот, что ли? Нажал кнопку – и заснул?
Он мог заснуть, уткнувшись в стену, которую в тот момент долбил перфоратор, заставляя сотрясаться и подпрыгивать весь подъезд дома; он мог заснуть, сидя напротив аудиоколонки с его рост или концертного сабвуфера, где-нибудь на свадьбе. Вот и сейчас он спал. Спал спокойным сном младенца, и ничего у него в голове не шевелилось. Мозг отдыхал. Раз дано десять минут, то надо успеть.
Максим открыл глаза. Потёр уши, щёки и виски, глубоко вздохнул, тряхнул головой и опять вслух произнёс:
– Ну, на чём мы там остановились… Могила, говоришь… Ничего! Ну пусть дед так и не отыскал могилу, значит, я найду. Не я, так Серёжка отыщет. Вот приедем сюда с Танюшкой и Серёжкой и найдём! Но это ладно, это всё потом. Всё будет потом. А пока, Максим Викторович, пора и поработать, – он опять потёр щёки и уши, потряс головой, стряхивая остатки усталости, и завёл машину. Та отозвалась ровным эротичным урчанием и готовностью поработать.
– Вот видишь, старушка, отдохнули чуть-чуть, и дождь закончился. А впереди вон уже и солнышко появилось. Щас заедем в лабаз, купим коньяку, какой-нибудь чебурек, а лучше два, и поедем дальше. – Он посмотрел на часы, слегка нахмурился и добавил: – Странно. По моим подсчётам, всё уже должно было случиться. Ладно, давай вперёд, моя пенсионерочка! Вспомни, старушка, время золотое! Где там у нас притаился этот злобный очаг татаро-монгольского сепаратизма…
После дождя в воздухе явственно висел, будоража рецепторы и обволакивая ощущением счастья, запах весны. Ветер освежал лицо, ненавязчиво игрался с волосами. Деревья, ещё голые, но готовые выкинуть из себя первые листочки чуть ли не с минуты на минуту, но пока робко притаившиеся, будто в ожидании чьей-то команды, тонким каллиграфическим узором покрывали нежное бледно-голубое небо. Первая трава, ещё неуверенная и хрупкая, уже сочилась сквозь прошлогоднюю, жёлтую и клочковатую. У придорожного кафе толстый армянин выставлял перед входом пластиковые столы и стулья – а вдруг кто-то, несмотря на погоду, захочет покушать на воздухе под солнышком. Максим притормозил машину и прокричал в окно: