Машина мышления. Заставь себя думать
Шрифт:
Последняя запускает в «верхнем» зеркале обратные утверждения суицидального дискурса, и колесо «вечного возвращения» раскручивается с новой силой.
Случай «любовного дискурса»: сексуальная доминанта в «нижнем» зеркале побуждает «верхнее» создавать прямые утверждения дискурса.
Их задача — идеализировать объект влюблённости и само чувство любви, чтобы побудить особь, преодолевая любые трудности, добиться желаемого — удовлетворения сексуальной доминанты.
Однако ирония заключается в том, что обе развязки приведут в конечном счёте
Можно сказать, что «верхнее» зеркало, движимое сексуальной доминантой «нижнего», делает предмет страсти фантастическим, а потому в определённом смысле невозможным[44].
Так что разочарование неизбежно — или отказ и фрустрация, или согласие и разочарование (по крайней мере, после удовлетворения сексуальной потребности). И в том и в другом случае дискурс поляризуется из прямого положения в обратное.
И последнее, о чём нам следует знать, говоря об отношениях «верхнего» и «нижнего» зеркал, — это процесс производства дискурсов.
Как мы уже говорили, ребёнок, с одной стороны, осваивает речь, то есть в буквальном смысле этого слова выучивает соответствующие культурные мемы (изначально даже не всегда понимая значения, за ними стоящие).
Ребёнок выучивает, что «маму надо любить», что «мама всегда тебя любит», «что мама — главное слово» и т. д. Но для ребёнка важно, купит ему мама понравившуюся игрушку или нет. Так он определяет любовь, очень прозаично.
Однако постепенно эти усвоенные им культурные мемы, как мы знаем благодаря Льву Семёновичу Выготскому, не просто интериоризируются, но по каким-то загадочным причинам ещё и присваиваются человеком, становятся не только его внутренней речью, но ещё и внутренним императивом.
На самом деле это отнюдь не тривиальный, так скажем, переход хода: одно дело выучить какие-то фразы и жонглировать ими, когда того требует та или иная социальная ситуация, и другое дело — руководствоваться этими установками.
Так может ли быть, что мы всё-таки управляемся не только своими подкорковыми доминантами, но ещё и сознательными установками — то есть корой, «верхним» зеркалом?
Что ж, ответ на этот вопрос дают нам исследования Мишеля Фуко, который определяет три области генеалогии себя:
1) «себя в качестве субъекта познания»,
2) «себя в качестве субъектов действия на других»,
3) и «себя в качестве этических субъектов».
«Мы, люди, суть исторические существа, — говорит М. Фуко, следуя в точности за Л. С. Выготским. — Не в том, конечно, смысле, что мы — существа "конечные", но в том, что мы — "исторически определённые существа". Мы конституированы в соответствии с определёнными формами субъективности, типами нормативности и знания, которые являются историческими»71.
Иными словами, человек в ту или иную историческую эпоху — не тот, кого сделали «производственные отношения», не тот, кого конституировали «исторические предпосылки», но тот, каковым он стал в соответствии с тем, что он говорил.
«Формы субъективности и способы субъективации, — говорит М. Фуко, — это такие наличные в культуре формы, с помощью которых люди сами делают себя субъектами того или иного опыта»72.
Как бы там ни было, «производственные отношения» не могут повлиять на человека непосредственно, на него оказывает влияние его собственное отношение к тем или иным условиям существования, а это отношение опосредуется мышлением и речью.
Итак, указанные Мишелем Фуко «формы субъективности» и «способы субъективации» опосредуются мышлением и речью, то есть речью внутренней и речью внешней.
Равно как трёхлетний ребёнок, этот носитель эгоцентрической речи, проговаривает производимые им действия, взрослый проговаривает самого себя.
Причём, проговаривая усвоенные им культурные мемы, он всё более убеждается в том, что он именно так и думает (этот эффект знаком каждому, кому приходилось брать на себя роль преподавателя или воспитателя).
Повторяя культурный мем, озвучивая его от первого лица, мы, по сути, совершаем перформативный акт[45], раз за разом превращая себя в человека, который есть то, что он говорит («верхнее» зеркало), а не то, чего он хочет на самом деле («нижнее»).
Ребёнок, повторяющий за взрослым, что «врать нехорошо», постепенно начинает ощущать себя человеком, который не «не должен», а «не может» врать.
Конечно, ребёнок будет продолжать врать, но с каждым разом при очередном повторении культурного мема «о вранье» — всё больше пугаясь самого себя. И в этом «пугаясь» — ответ на вопрос, как становится возможным «нравственное чувство».
Как мы знаем, чувства укоренены в подкорке, и да, некие рудименты, проточувства нравственности есть у большинства приматов[46]. Но понятно, что во всём своём объёме и красе «нравственное чувство» вряд ли может быть детерминировано генетически (вся кровавая история человечества свидетельствует об этом весьма недвусмысленно). Какова же его природа?
Мишель Фуко в книге «Воле к истине», которая стала первым томом его «Истории сексуальности», определил ключевые «инстанции власти», влияющие на человека с момента его рождения и, по сути, формирующие его субъективность.
Это вовсе не политические лидеры и не государственные институты. В жизни конкретного человека, а тем более ребёнка фактической властью обладают родители, воспитатели, учителя, врачи, полицейские, судьи.
Именно от этих людей зависит его жизнь, судьба. Так что и родители, и учителя, и врачи, и полицейские могут вызывать у ребёнка буквально животный страх, то есть воздействовать — в буквальном смысле этого слова — на его подкорку.
О том же, как это происходит, Фуко рассказал ещё раньше, работая над своей знаменитой книгой «Надзирать и наказывать», которая создавалась целых шесть лет и вышла в свет в 1975 году.