Машина памяти
Шрифт:
Твоя уверенность тает, как шоколад в руках. Зачем ты здесь?
Я давлю на кнопку, а потом бью ногой в дверь.
Музыка чуть стихает, я слышу чьи-то неуверенные шаги. Раз-два, раз-два.
Щелчок замка, дверь с чмокающим звуком распахивается. На пороге бледный чмырь, комплекция, как у дождевого червя, ширинка на вельветовых брюках расстегнута, из коротких рукавов голубой рубашечки торчат руки-спички. Синяки на локтевых сгибах похожи на чернильные пятна.
— Ты — Артур? — спрашивает чмырь, прищуриваясь.
— Ланселот.
— А-а, заходи…
Отпихнув его, я прохожу в комнату.
На меня не обращают внимания. Прибавляют музыку. Соседи стучат по батарее. Где-то сверху плачет ребенок.
Пьянка
Просто стекломой более эффективен.
Втирая в десны чудодейственное вещество, которое рождает иллюзию силы, быстроты и выносливости; обмениваясь кислотными марками, чтобы заслонить разум ширмой; прокладывая кокаиновые магистрали в страну грез…
Мы лопаемся, словно мыльные пузыри. Мы — радужные брызги.
— Трам-пам-пам! — наш боевой клич.
В комнате накурено. Слова вгрызаются в уши:
— Хей, есть такая маза…
— Есть такая маза — факать водолаза!
— Нажраться водки и трахнуть бабу…
— Неинтеллектуально!
— … но снимает напряги! — подпевают хором.
Длинноволосый юноша методично забивает косяк.
— ГДЕ ОНА?
— Кто она?
— ГДЕ ОНА?
— Че ты пристал? — он поднимает голову. — Ну, на кухне может… или в сортире…
На кухне кто-то кому-то делает минет.
Может, в ванной?
Я дергаю ручку: заперлись изнутри!
— Открой!
Ответа нет. Тусклый, какой-то маргариновый свет пробивается сквозь щели.
— ОТКРОЙ! — я продолжаю дергать ручку: она отваливается.
— Эй, рыцарь, не сходи с ума! — говорит чмырь, хватая меня за локти.
Разворачиваюсь, бью с крюка в подбородок.
Чмырь приземляется спиной на тумбочку, где стоит телефон. Трубка падает на пол. Я включаю свет на кухне, парочка шарахается в сторону.
В мусорном ведре — панцири. На плите — варится импровизированный черепаховый суп. Беру табуретку и с размаху бью в стеклянный прямоугольник над головой, который отделяет кухню от ванной… И еще! Осколки летят внутрь.
Я с опозданием понимаю, что осколки могли задеть ее…
Конец музыке.
— Уходите! — отчетливо говорю я. — Вы все, валите отсюда!!!
Их не надо долго убеждать. Сами торопятся на выход.
Кому нужны проблемы?
Стекло хрустит под ногами.
Она лежит в ванне: голая, без сознания, с черными потеками туши на щеках. Голова запрокинута. Вода остыла, вода розовая, как слабый раствор марганцовки. От ее крови. На запястьях распускаются лепестки ран. Я вытаскиваю ее. Бегу в комнату за аптечкой. Нет аптечки. Раздираю на бинты белую скатерть. Порезы не очень глубокие, крови она потеряла немного, я успел, успел, успел…
— Не надо было, — шепчет она. — При-вет.
— Привет, Камикадзе.
На кафельном бортике — использованный тест на беременность.
Результат положительный.
Сердце заиндевело.
Его вынули из грудной клетки, швырнули в ведерко с колотым льдом. Операция проводится без наркоза. Чтобы я прочувствовал прикосновение холодного скальпеля, представил, как расступаются под ним податливые ткани, выступает кровавая роса. Хирург разводит костодержателем ребра, прижигает кровоточащие сосуды, извлекает орган, причиняющий мне боль и неудобства. И вот сердце подпрыгивает в ведерке, сокращается глупая неутомимая мышца. Острые края режут его в безумной ледяной надежде завладеть каплей света, пролить ее на бесплодное пространство.
Но лед умеет только хранить трупы и таять.
НЕТ! Это я кричу: нет!
И теперь, одумавшись, послушный хирург пихает сердце обратно. Перемотка на начало. В зеркале отражается перекошенное лицо, посиневшие губы и расширенные зрачки.
— Кит?
— Да?
— Увези меня отсюда.
24
Дачный район начинается километрах в пяти от города.
Слева и справа от трассы разбросаны садовые домики: сколоченные наспех «скворечники»; добротные деревянные строения с резными наличниками и флюгером-самолетиком типа «кукурузник»; кирпичные усадьбы постперестроечной эпохи: по периметру приусадебного участка в полгектара — художественной ковки решетка, похожая на стойку для богатырских копий. Обычно в марте дачи еще пустуют. Но вот залаяла собака, ты поворачиваешь голову и видишь струйку дыма, поднимающуюся из печной трубы в прозрачное мартовское небо — значит, погода налаживается — дым не стелется. Видишь чучело на шесте, телевизионную антенну, столитровый титан, согбенного старика, кутающегося в драный тулуп. Он мерзнет, хотя на улице не так уж холодно. Старики вообще постоянно мерзнут и мало спят. Знаете, откуда они здесь берутся? Их отправляют в ссылку родные, чтобы те старостью своей не мозолили глаза. Слишком бодрые для дома престарелых, они все же становятся бесполезными для мира. Они здесь что-то строгают, пилят, чинят. А поздним вечером садятся в кресло напротив телевизора (хотя им совершенно не интересно, что за программа или фильм там идет), опускают свои старческие ноги в тазик с горячей водой и предаются воспоминаниям. Потому что воспоминания — это все, что у них осталось. Когда воспоминания иссякнут — они улыбнутся и умрут. Тихо, во сне.
— Здравствуйте, Леон Дмитрич!
Приветствует меня сдержанным кивком. Глуховат. Весь будто из мореного дуба: крепкий, жилистый. Сколько помню, всегда тут. Циркулярной пилой ему отрезало два пальца на правой руке: большой и безымянный, на котором было обручальное кольцо. Это случилось в тот день, когда его жена умерла в больнице после долгой тяжелой болезни. Однажды Леон Дмитрич застал меня ворующим красную смородину с его участка. Дело в том, что у нас на огороде росла только черная и белая, и поэтому я хотел красной… Он усмехнулся… ушел, не говоря ни слова. Я убежал. Спустя два часа старик принес мне трехлитровый бидончик, полный ягод. Больше я ничего ни у кого не воровал…
Спаниель Рик бросается в ноги: поиграй!
— Рик, обедать! — хриплым голосом зовет Леон Дмитрич.
Грязь на обочине застыла гребешками. Наезженная колея, а в центре — чахлая травка. Мелкие камешки забиваются в подошвы ботинок.
Я говорю:
— Наша дача — последняя на Вишневой улице. За ней спортивная площадка. Качели-лодочки, шины, лазалки и турники. Спускаешься вниз, там речка. Называется Глашка. По легенде в ней утопилась крепостная девка, которую барин обесчестил и бросил. Речка неширокая, но глубокая, у берега с нашей стороны огромный валун с отпечатком креста. Достопримечательность. А дальше, за ивами, настоящий родник. Вода в нем ледяная, зубы сводит. Летом очередюга на все Вишневую за этой водой…
Диана меня внимательно слушает.
— Остановка эта для аборигенов: «Родник на Глашке».
Я отпираю калитку, приглашаю Диану войти.
Дорожка, выложенная из булыжников. Поленница, прикрытая рогожей. Веранда, скамейка, ржавый бак. Кладовка с инструментами. На крючке в туалетном тайнике висит запасной ключ. Краска цвета морской волны местами отслоилась, пора перекрашивать дачу. Я вожусь с заедающим замком…
В единственной комнате пахнет пылью; скрипят половицы; на кровати аккуратной стопочкой сложены подушки; раскорячилось совдеповское трюмо; в вазе на столе — увядшая роза. Я тут отмечал Рождество с приятелями и приятельницами. Весело было.