Маска Дантеса
Шрифт:
– Арестант Друз, прошу следовать за мной! – приказал офицер.
Центурион подчинился. Выйдя в коридор, он никого не увидел, но уловил запах духов и жареных орешков. На полу валялись яркие обертки. Одна – подле самой двери его камеры. Друз даже разглядел этикетку. “Фисташки”. Он обожал фисташки. И Лери помнила про эту его слабость. Тюремный робот, кряхтя, катился из одного конца коридора в другой, собирая обрывки с пола.
– За мной, – повторил офицер.
Друзу захотелось поднять выброшенную обертку. Что, если она валяется здесь неспроста? Что, если это послание? Он сделал вид,
Офицер, кажется, ничего не заметил. Мог заметить наблюдатель, в чьем распоряжении сотни камер. Но если ли камеры наблюдения в коридоре – арестованный не знал.
Офицер вывел Друза во двор. Неправильный прямоугольник был очерчен красно-коричневыми ветшающими казармами. Одинаковые длинные здания в два этажа. Два яруса зарешеченных окон, облупленные стены, изъеденный сыростью фундамент. Все это видел Друз, но видел нечетко. Картинка уходила на задний план и расплывалась, потому как внимание арестанта было приковано к деревянному помосту. На помосте – огромная плаха, желтая, иссеченная, кое-где бурая. Или это только кажется, что бурая? В плаху вогнан топор – лезвие ушло в дерево до половины. Сеял мелкий дождь, и по светлой деревянной рукояти медленно стекали капли. Рукоять блестела, как лакированная. Друз почувствовал, что у него подгибаются колени.
– Разве на Китеже отрубают головы? – спросил он охрипшим голосом и оглушительно чихнул. – А я надеялся – только вешают.
Из глаз его текли слезы. Но он с чистой душой мог списать эти слезы на проклятый насморк.
– Вешают редко. То есть теперь почти никогда, – объяснил офицер, знавший все тонкости вопроса. – После того, как был раскрыт заговор озерников, правительство приняло решение казнить путем отсечения головы.
– Бунт озерников? Я ничего подобного не слышал. – Друз хотел сказать, что не только про озерников, но и про Китеж мало что знает, разве что некоторые особенности общения в галанете, но потом передумал. – Они же все там счастливы, на дне…
– Бунт озерники подняли пятьдесят лет назад. Они хотели подчинить себе наземные княжества. Устроили тайную встречу. Собрались все главы открытых озерных городов. Но среди них был наш агент, он и выдал заговорщиков. Почти двести человек были приговорены к смерти…
– Двести человек, – зачем-то повторил Друз.
– Они сидели вон в том каземате. – Офицер указал рукой куда-то за спину Друза. – Смотрели, как готовят этот помост и эту плаху, как строятся солдаты. Как пришел палач. Двести человек – это много крови. Она стекала по каменному желобу вон в ту решетку.
Друз повернулся и посмотрел туда, куда указывал офицер. Там в самом деле мутно поблескивала решетка. Сейчас тонкая струйка дождевой воды несла к стоку мусор – веточки, стебельки травы. Возле самой решетки грудой лежали вывалившиеся из кладки серые камни. И вдруг все переменилось. Заскрипели деревянные ступени, на помост шагнул здоровяк в красной рубахе. А возле помоста, внизу, уже толпились, тесня друг друга, люди с одинаково бескровными лицами, в белых рубахах, со связанными за спинами руками. Вот один из них стал подниматься на помост. Послышался барабанный
“Головидео, всего лишь головидео…” – мысленно попытался успокоить себя Друз. Но зубы против воли выбили предательскую дробь.
Тем временем на помост уже поднимался новый приговоренный.
– Лаций обречен! – донесся из-за стены многоголосый возглас. – Смерть убийце Рюриковича! Смерть!..
Голограммы казнимых поблекли и отдалились, утратили свою реальность.
– Смерть! – уже вовсю ревели за стеной.
– Мне отрубят голову? – спросил Друз.
– Да, за умышленное убийство вам отрубят голову. Но если вы сознаетесь, то Великий князь может вас помиловать. Он милосерден к тем, кто раскаялся.
Алый поток вливался в черные зевы решетки. Друз понимал, что все это – и казнь, и ручей крови – виртуалка, иллюзия. Надо лишь дотронуться до алого потока и убедиться… Но Друз не осмелился.
– Они не раскаялись? Двести приговоренных, и никто не раскаялся? – недоверчиво спросил он.
– Никто.
“Не верю”, – хотел выкрикнуть Друз, но опять промолчал.
Офицер не торопился, позволяя арестанту в полной мере насладиться исходящим от тюремного двора ужасом. Друз ощущал липкое дыхание смерти спиной и затылком.
– Смерть лацийцу! – надрывался голос за стеной.
“Нет!” – хотелось орать арестованному, мчаться куда-то, хватать пересохшим ртом влажный тягучий воздух.
“Нет”, – сказал другой голос коротко и твердо, будто центурион вновь очутился на “Сципионе”, и командир линкора отдавал ему приказ.
Центурион Лация не имеет права трусить.
Друз приосанился, расправил плечи, сверху вниз глянул на сопровождавшего его офицера. Благо рост позволял. Офицер смутился. Оглянулся зачем-то. На помосте вновь мелькал сделавшийся алым топор. Будто эмалью его покрыли.
– Ничего страшного, – сказал Друз, – я заметил: он отрубает голову одним ударом. Ни разу не промахнулся. Волосы у меня короткие, мешать не будут. А рубашку я сниму заранее, чтобы ворот не рвали. Или еще, знаете, могут ножницами вырезать. А ножницы холодные… бр-р-р…
– Идемте, – офицер указал арестанту на ворота, ведущие назад, к казематам. Экскурсия, похоже, не удалась.
Друз хмыкнул, хотя это уже, наверное, было излишним. Игрой. Позой. Но Друз не мог себе в такой малости отказать.
“Вот если бы Лери видела…” – он представил, что шагает по палубе линкора, и шаг сам собою стал пружинист.
– Вам страшно, – шепнул офицер ему в спину.
“А вот и нет!” – хотел по-мальчишески крикнуть Друз, но не крикнул, сдержался, и понял, что теперь уже точно одержал в этой крошечной схватке победу.
– Лаций обречен! – неслось из-за стены.
– Да, кстати, забыл спросить… Когда в Вышеграде карнавал? – поинтересовался Друз.
– Скоро придет, – отвечал офицер. – Но вас казнят прежде.