Маска и душа
Шрифт:
Русские актеры обыкновенно изображают Варлаама каким-то отвратительным адкоголиком, жрущим водку, В его страхе перед полицейским приставом актерам обыкновенно мерещится преступность Варлаама: темное за ним, дескать, дело — он боится, как бы его не арестовали. Едва ли это так. Боится ареста? Да он уже арестован, всей своей жизнью арестован. Может быть, он в самом деле уголовный. Зарезал. Плут-то он во всяком случае. Но не в этом суть Варлаама. «Что мне про себя разуметь? — значит, что я и кто я такой? Отлично про себя разумею, что я мразь. Душа Варлаама изранена сознанием своего ничтожества. Куда бы ни ступил он, непременно провалится — в сугроб или в лужу.
Литва-ли,Куда бы он ни пошел, он идет с готовым сознанием, что никому он не нужен. Кому нужна мразь?.. Вот и ходит Варлаам из монастыря в монастырь, занимается ловлей рыбы, может быть, в соловецкой обители, шатается из города в город, в прискок за чудотворной иконой по церковным городским приходам. В горсточке держит свечку восковую, чтобы ее не задуло, и орет сиплым басом, подражая протодиаконам: «сокрушите змия лютаго со дванадесятью крылами хоботы». От него пахнет потом, и постным маслом, и ладаном. У него спутана и всклокочена седая борода, на конце расходящаяся двумя штопорами. Одутловатый, малокровный, однако, с сизо-красным носом, он непременный посетитель толкучаго рынка. Это он ходит там темно-серый, весь поношенный и помятый, в своей стеганой на вате шапке, схожей с камилавкой. Это он зимою «жрет» в обжорном ряду толчка, если есть на что жрать, требуху из корчаги, на которой обыкновенно сидит толстая, одетая в несколько кофт, юбок и штанов торговка: бережет тепло требухи. Это он разсказывает своим трактирным надоедателям, как и за что выгнали его из последняго монастыря:
— Заиокал, заиокал, заиокал и заплясал в корридоре Обители Божьей. Прыгал пьяный, в голом виде, на одной ноге… А Архиерей по этому корридору к заутрени!
Выгнали…
Когда Варлаам крестится, он крестит в сердце своем пятно тоски. Но ничем не стирается оно: ни пляской, ни иоканьем, ни песней… И всего только у него утешения, что читать или петь «Прийдите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз успокою вы». Он знает, что он не труждающийся, но он искренно думает, что обремененный… Да еще подкрепляет он опиумом собственнаго изобретения: есть, дескать, какой-то пуп земли, где живут праведники и откуда его, горемычнаго, не прогонят…
Не знаю, конечно, нужны ли такие люди, надо ли устроить так, чтобы они стали иными, или не надо. Не знаю. Одно только я скажу: эти люди — одна из замечательнейших, хотя, может быть, и печальных, красок русской жизни. Если бы не было таких монахов, было бы труднее жить Мусоргскому, а вместе с ним — и нам всем…
Бездонна русская тоска. Но вдумываясь в образы, которые мне приходилось создавать на русской сцене, я вижу безмерность русскаго чувства вообще, — какое бы оно ни было. Вот в «Хованщине» я вижу религиозный фанатизм. Какой же этот фанатизм сильный и глубокий! Холодному уму непостижимо то каменное спокойствие, с каким люди идуть на смерть во имя своей веры. Стоять у стенки таким образом, что и не думают, повернуть ли им назад. Они головой прошибуть стену и не заметять, что им больно… В «Псковитянке» Римскаго-Корсакова я изображаю Ивана Грознаго. Какое 6езпредельное чувство владычества над другими людьми и какая невообразимая уверенность в своей правоте. Нисколько не стесняется Царь Иван Васильевич, если река потечет не водой, а кровью человеческой…
«И яко да злодеяния бесовсеия да испраздниши. И учеником своим власть давай, еже наступити на змия и скорпия, и на всю силу вражию».
И наступал…
Великая сила в Борисе Годунове, этой наиболее симпатичной мне личности во всем моем репертуаре. Но этот бедняга, хоть и властный Царь, как огромный слон, окруженный дикими шакалами и гиенами, низкая сила которых его в конце концов одолеет. Инстинктивно чувствуя слоновую силу Бориса и боясь этой силы, бояре ходят вокруг да около с поджатыми хвостами, щелкая зубами. Но они смирны только до поры до времени. В удобную минуту трусливая, но хитрая, анархическая и хищная свора растерзает слона. И опять-таки с необузданной широтой развернется русский нрав в крамольном своеволии боярства, как и в деспотии Грознаго.
Размахнется он за все пределы и в разгульном бражничестве Галицкаго в великолепном произведении Бородина «Князь Игорь». Распутство Галицкаго будет таким же безпросветно крайним, как и его цинизм. Не знает как будто никакой середины русский темперамент.
Игра в разбойники привлекательна, вероятно, для всех детей повсюду, во всем мире. В ней много романтическаго — враг, опасность, приключения. Но особенно любима эта игра российскими детьми. Едва ли где-нибудь в другой стране разбойники занимают такое большое место в воображении и играх детей, как у нас. Может быть, это потому так, что в России всегда было много разбойников, и что в народной фантазии они срослись с величественной декорацией дремучих лесов России и великих российских рек. С образом разбойника у русскаго мальчишки связанно представление о малиновом кушаке на красной рубахе, о вольной песне, о вольной, широкой размашистой жизни. Быть может, это еще так и потому, что в старыя времена, когда народ чувствовал себя угнетенным барами и чиновниками, он часто видел в разбойнике-бунтаре своего защитника против господскаго засилья. Кто же из разбойников особенно полюбился России? Царь-разбойник, Стенька Разин. Великодушный и жестокий, бурный и властный, Стенька возстал против властей и звал под свой бунтарский стяг недовольных и обиженных. И вот замечательно, что больше всего в Разине легенда облюбовала его дикий романтический порыв, когда он, «веселый и хмельной», поднял над бортом челна любимую персидскую княжну и бросил ее в Волгу-реку — «подарок от донскаго казака», как поется о нем в песне. Вырвал, несомненно, из груди кусок горячаго сердца и бросил за борт, в волны… Вот, какой он, этот популярный русский разбойник! Я, конечно, далек от мысли видеть в Степане Тимофеевиче Разине символический образ России. Но правда и то, что думать о характере русскаго человека, о судьбах России и не вспомнить о Разине — просто невозможно. Пусть он и не воплощает России, но не случайный он в ней человек, очень сродни он русской Волге… Находит иногда на русскаго человека разинская стихия, и чудныя он тогда творит дела! Так это для меня достоверно, что часто мне кажется, что мы все — и красные, и белые, и зеленые, и синие — в одно из таких стенькиных навождений взяли да и сыграли в разбойники, и еще как сыграли — до самозабвения! Подняли над бортом великаго русскаго корабля прекрасную княжну, размахнулись по Разински и бросили в волны… Но не персидскую княжну, на этот раз, а нашу родную мать — Россию… «Подарок от донского казака».
Развелись теперь люди, которые готовы любоваться этим необыкновенно-романтическим жестом, находя его трагически-прекрасным. Трагическую красоту я вообще чувствую и люблю, но что-то не очень радуется душа моя русскому спектаклю. Не одну романтику вижу я в нашей игре в разбойники. Вижу я в ней многое другое, от романтизма очень далекое. Рядом с поэзией и красотой в русской душе живут тяжкие, удручающие грехи. Грехи-то, положим, общечеловеческие — нетерпимость, зависть, злоба, жестокость — но такова уже наша странная русская натура, что в ней все, дурное и хорошее, принимает безмерныя формы, сгущается до густоты необычной. Не только наши страсти и наши порывы напоминают русскую мятель, когда человека закружит до темноты; не только тоска наша особенная — вязкая и непролазная; но и апатия русская — какая то, я бы сказал, пронзительная. Сквозная пустота в нашей апатии, ни на какой европейский сплин не похожая. К ночи от такой пустоты, пожалуй, страшно делается.
Не знает, как будто, середины русский темперамент. До крайности интенсивны его душевныя состояния, его чувствования. Оттого русская жизнь кажется такой противоречивой, полной резких контрастов. Противоречия есть во всякой человеческой душе. Это ея естественная светотень. Во всякой душе живут несходныя чувства, но в серединных своих состояниях они мирно уживаются рядом в отличном соседстве. Малые, мягкие холмы не нарушают гармонии пейзажа. Они придают ему только больше жизни. Не то цель высоких и острых гор — оне образуют промежуточныя бездны. Бездны эти, положим, только кажущияся — это, ведь, просто уровень почвы, подошвы гор, но впечатление все таки такое, что тут земля подверглась конвульсиям.
Быть может, это от некоторой примитивности русскаго народа, оттого, что он еще «молод», но в русском характере и в русском быту противоречия, действительно, выступають с большей, чем у других, резкостью и остротой. Широка русская натура, спору нет, а сколько же в русском быту мелочной, придирчивой, сварливой узости. Предельной нежностью, предельной жалостью одарено русское сердце, а сколько в то же время в русской жизни грубой жестокости, мучительнаго озорства, иногда просто безцельнаго, как бы совершенно безкорыстнаго. Утончен удивительно русский дух, а сколько порою в русских взаимоотношених топорной нечуткости, и оскорбительной подозрительности, и хамства… Да, действительно, ни в чем, ни в хорошем, ни в дурном, не знаеть середины русский человек.
Стремится до утраты сил, Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил…И когда, волнуясь, стоишь на сцене перед публикой, освещенный рампой, и изображаешь это сам, или видишь что вокруг себя, то болезненно чувствуешь каждое малейшее такое прикосновение к своей коже, как лошадь чувствует муху, севшую на живот.
И все таки звенит звездным звоном в веках удивительный, глубокий русский гений. Я терпеть не могу национальнаго бахвальства. Всякий раз, когда я восхищаюсь чем нибудь русским, мне кажется, что я похож на того самаго генерала от инфантерии, который по всякому поводу и без всякаго повода говорит: