Маска
Шрифт:
— Семейная трагедия, — сказал Куинси. — Накануне своего шестнадцатилетия дочь Бектерманов обезумела. У нее что-то случилось с головой. Кажется, она вбила себе в голову, что ее мать собирается убить ее до того, как ей исполнится шестнадцать, что, разумеется, было совершеннейшей ерундой. Однако она была в этом уверена и бросилась на мать с топором. Отец и гостивший в то время у них ее двоюродный брат пытались ей помешать, но она убила их. Матери все-таки удалось отнять у нее топор. Но девчонка не успокоилась. Она схватила каминную кочергу. Когда мать, миссис Бектерман, оказалась загнанной в угол и ее голова
— И благодаря этой статье мистер Уэйнрайт стал кандидатом на Пулитцеровскую премию?
— Да. У других репортеров этот материал читался как какое-то очередное сенсационное барахло. А Палмер был молодцом. Он написал трогательную и глубокомысленную статью о семье со сложными взаимоотношениями и серьезными эмоциональными проблемами. Отец был деспотичный человек, слишком много требовавший от своей дочери и, вероятно, испытывавший к ней противоестественное влечение. Мать неизменно чувствовала в отце соперника в стремлении добиться большей любви, доверия и преданности девушки, а когда поняла, что уступает, начала пить. Дочь подвергалась невероятному психологическому давлению, и Палмер в своей статье дал читателю понять и прочувствовать это давление.
Поблагодарив Росса Куинси за уделенное ей время и внимание, она положила трубку.
Некоторое время она так и сидела, уставясь на тихо гудевший холодильник, пытаясь переварить все, что ей было сказано. Если Уэйнрайт умер в 1946 году, то с кем же она вчера разговаривала в саду?
И какое отношение имели убийства Бектерманов к ней? А Кэрол?
Она вспомнила о том, что говорил ей Уэйнрайт: «Это бесконечное проклятие все еще продолжается, и сейчас ему пора положить конец... Я пришел сказать вам, что Кэрол в опасности... Вы должны помочь ей. Уберите от нее девчонку».
Ей казалось, что она вот-вот должна понять, что он имел в виду. И ей стало страшно.
Несмотря на то что за последние двадцать четыре часа произошло немало невероятных вещей, она больше не сомневалась ни в своем здравомыслии, ни в правильности своего восприятия. Она не теряла рассудка, была в абсолютно здравом уме и полностью владела собой. Угроза старческого маразма уже казалась нереальной. Она чувствовала, что объяснение всех этих событий было гораздо более страшным, более жутким, чем даже когда-то пугавшая ее перспектива старческого одряхления.
Она вспомнила еще кое-что из того, что Палмер Уэйнрайт говорил вчера в саду: «Вы не только та, кем себя считаете. Вы — не только Грейс Митовски».
Она понимала, что ухватилась за разгадку этой головоломки, чувствовала, что владеет знанием чего-то мрачного, давно забытого, ждущего пробуждения в памяти. Она боялась его пробуждения, но знала, что ей надлежит сделать именно это — ради Кэрол, а возможно, и ради себя.
Неожиданно в абсолютно чистом воздухе на кухне сильно запахло паленым деревом и смолой. До Грейс донесся треск огня, хотя сейчас здесь нигде не было пламени.
Ее сердце часто забилось, во рту пересохло, и появился неприятный привкус.
Закрыв глаза, она увидела перед собой горящий дом так же отчетливо, как и во сне. Она увидела двери подвала и услышала свой крик: «Лора!»
Она понимала, что это не просто сон. Это были воспоминания, давно забытые, ожившие сейчас, напоминающие ей о том, что она и на самом деле была не только Грейс Митовски.
Она открыла глаза. На кухне было жарко, душно.
Она почувствовала, что ее влекут какие-то неведомые ей силы, и подумала: «Хочу ли я этого? Стоит ли мне продолжать все это, чтобы добраться до правды и перевернуть все в своем маленьком мирке вверх дном? Справлюсь ли я?»
Все сильнее пахло дымом.
Все громче доносился рев пламени.
«Похоже, теперь уже назад не повернуть», — подумала она.
Подняв руки, Грейс поднесла их к лицу и потрясенно уставилась на них. Они были обезображены язвами. Кисти рук избиты и изодраны в кровь. В ладони вонзились занозы — занозы от деревянных дверей подвала, по которым она колотила так много лет назад.
В десять часов, когда зазвонил телефон. Пол уже около часа работал над романом. Все как раз только начало ладиться. Он несколько раздраженно схватил трубку:
— Да?
В трубке раздался незнакомый женский голос:
— Могу ли я поговорить с доктором Трейси?
— Я слушаю.
— Но... э-э...-та доктор Трейси, которая мне нужна, — женщина.
— Это моя жена, — ответил он. — Она на несколько дней уехала из города. Я могу ей что-нибудь передать?
— Да, будьте любезны. Передайте ей, пожалуйста, что звонила Полли из «Моэм энд Криктон».
Он записал имя в телефонном блокноте.
— И по какому поводу вы звоните?
— Доктор Трейси была у нас здесь вчера с девушкой, у которой амнезия...
— Да-да, — ответил Пол, неожиданно испытывая большой интерес. — Я в курсе.
— Доктор Трейси интересовалась некой Милисент Паркер.
— Верно. Она мне рассказывала об этом прошлым вечером. Это очередной ложный след, насколько я могу судить.
— Вчера казалось, — сказала Полли, — а теперь оказывается, что одному из наших врачей знакомо это имя. Доктору Моэму.
— Послушайте, чем ждать, пока моя жена вам перезвонит, расскажите-ка лучше мне, что вы узнали, а я ей все передам.
— Хорошо, конечно. Доктор Моэм — самый старший из врачей нашей клиники. Он приобрел этот дом с землей восемнадцать лет назад и сам занимался реставрацией его внешнего вида и внутренней перестройкой. Доктор Моэм любит копаться в истории и, естественно, решил узнать прошлое купленного им дома. Он рассказал, что здание было построено в 1902 году неким Рэндолфом Паркером. У Паркера была дочь по имени Милисент.
— В 1902 году?
— Совершенно верно.
— Любопытно.
— Вы еще не знаете самого интересного, — продолжала Полли, и в ее голосе послышались нетерпеливые нотки сплетницы. — Якобы в 1905 году, накануне шестнадцатилетия Милли, миссис Паркер была на кухне и украшала для девочки большой пирог. Милли тихо зашла со спины и четыре раза ударила ее ножом.