Маскавская Мекка
Шрифт:
Твердунин поперхнулся, откашлялся и, вскинув брови, посмотрел на старика.
— Ну-у-у-у, понеслась душа в рай, — стукнув о стол вилкой, с досадой сказал Горюнов.
— Вы не обращайте внимания, — сконфужено попросила Ира. — Он как выпьет, такую чушь начинает нести — ужас один.
— Да ладно… что уж.
— Савельич, передай-ка помидорчики.
— Капустки, капустки возьмите. Своя капустка-то.
— Ну, будем.
— …хотя бы сотворение мира. Говоря общо, возникновение идеи Бога является всего лишь актом интеллектуального произвола,
— Может, ему таблетку какую? — недовольно чавкая, спросил Твердунин. Чего он несет? Ну в самом деле: сидят люди. О серьезных вещах… а тут на тебе.
— Я тебе говорила! — взвинченно отозвалась захмелевшая Ира. — Видишь, Игнатий Михайлович недоволен. Я говори-и-и-и-ила!..
— Да ладно, ну чего вы, — добродушно рассмеялся Горюнов. — Батя есть батя. Давайте его отодвинем, и дело с концом.
Он поднялся и, придержав старика за голову (тот не переставал монотонно говорить), отвез вместе с сундуком на полтора метра к комоду.
— Ну, вот. Делов-то куча.
— Помидорчики, помидорчики берите.
— Савельич, передай-ка огуречик.
— …помидорчики!
— Ну куда, куда… уж на одном, как говорится, сижу, другой изо рта торчит.
— Ха-ха-ха! Ой, вы скажете, Игнатий Михайлович!
— Михалыч ска-а-а-ажет…
— Картошечки.
— Ну, будем.
Все замолчали, поднося ко рту стакашки, и стало слышно:
— …заключить, что идея Бога и само слово Бог является всего лишь обозначением и поименованием той части мира и той части законов его развития, о которых человек не может, но хочет иметь представление. Возвращаясь же к вопросу…
Шум устанавливаемых стаканов, хруст огурцов, хлюпанье и чавканье заглушили последующее, а еще через секунду все и вовсе загомонили хором, потому что вслед за хлопком входной двери на пороге комнаты появилась новая фигура.
— А что это у вас все нараспашку? — лукаво и весело спросила женщина и тут же сорвала с кудрявых черных волос покрывавший их цветастый платок. Была она худенькой, с мелкими чертами физиономии и мышиной мелкозубой же улыбкой, что, впрочем, не мешало ее лицу оставаться довольно смазливым. — Не поворуют вас тут всех?
— Лизка! — громко воскликнула Ира. — Ну-ка, быстренько!
И принялась усаживать ее за стол.
— Да я за солью, — жеманилась Лизка. — Что ты, Ирка! За солью же я на минуточку. Что же я вам стану портить!
Твердунин встал и, каменно пошатнувшись, галантно взял ее под локоток.
— Ой, да что ж это! — смеялась и лепетала Лизка, зыркая по сторонам подведенными зелеными глазками. — Куда ж вы меня тянете, мужчина! Вы же меня сломаете! Больно же! Вы меня еще ударьте!
— Больно? — удивился Твердунин и возразил, смеясь: — Нет, я никогда не бью нежного женского тела!..
А Ира мельком прильнула к ней и что-то шепнула.
— Эх, мороз, мороз! — пунцовея и совершая руками взмахи, похожие на те,
— Не морозь коня-я-я-я! — отозвался Горюнов и тоже начал дирижировать. — Моего… черт… опять, что ли, коня?
— У меня жена-а-а-а! — лукаво заголосила Лизка, усаживаясь наконец рядом с Твердуниным и кокетливо поправляя юбку. — Ой, ревнивая-я-я-я-я!
— Ждет да ждет меня-я-я-я! — протянул, словно вынул кишку, Кирьян.
— Моего коня-я-я-я! — закончил Горюнов совершенно впопад.
— Отлично! — крикнул он затем. — Васька! Ну-ка, музыку нам сооруди!
Мальчик захлопал в ладоши и закричал «ура», торопливо поснимал с салфетки слоников, сорвал саму салфетку, поднял крышку радиолы, пощелкал — и что-то вдруг громко зашипело, и высокий мужской голос запел: «В парке Чаи-и-и-и-ир-р-р-распускаются р-р-ро-о-о-озы, в парке Чаи-и-и-и-ир наступает весна-а-а-а!..»
— Картошечки! — не уставала напоминать Ира. — Огурчиков!
— Позвольте! — сказал Твердунин. — На танец. Не желаете?
— Да где ж тут танцевать? Тут же негде! — сказала Лизка кокетливо, но потом расхохоталась и положила руки ему на плечи.
Твердунин широко улыбался, стесняясь смотреть ей в глаза. Они стали перетаптываться посреди комнаты на квадратном метре свободного пространства, стараясь не наступать друг другу на ноги. Твердунин держал ее за талию, чувствуя, что под блузкой есть еще какая-то одежда, какая-то скользкая ткань, — и почему-то именно это волновало его еще больше.
— Так сказать… хорошо танцуете, Лиза, — выдавил он. — Вообще, вы такая…
Лизка снова вдруг бесшумно расхохоталась, и тело ее внезапно ослабло настолько, что Твердунину стоило немалого труда удержать партнершу. Смеясь, она ткнулась лицом ему в шею, и, вся мягко подрагивая от этого обессиливающего смеха, стала сползать по нему, тесно прижимаясь и позволяя почувствовать все свои выпуклости и мягкоты.
— Ой, не смешите, — сказала она через несколько секунд, более или менее выправляясь.
Но стоило покрасневшему Твердунину буркнуть что-то о том, что он вовсе и не смешит, как Лизка снова затряслась и опять начала желеисто сползать, как будто теряя сознание.
Когда музыка смолкла, Твердунин только тяжело дышал и пошатывался и все никак не мог разжать рук, но в конце концов с сожалением отпустил, сел за стол и, счастливо ловя ее смеющийся взгляд, налил себе полный стаканчик.
— Давайте, Лиза! — сказал он. — Будемте, Лиза! Вы такая веселая!
Потом снова танцевали, шумели, пили. Когда Лизка вышла зачем-то в кухоньку, Твердунин побрел за ней, и там она снова смеялась, терпеливо отводя его руки, но время от времени позволяя все же коснуться груди, а потом неожиданно и кратко впилась в губы, и тут же, ловко вывернувшись, со смехом ускользнула. Ночь глубоко наползла на город, когда Игнатий Михайлович обнаружил, что стоит в прихожей, и Кирьян надевает на него плащ.