Маски лицедея

Послы начали приходить в себя спустя часа полтора после вылета. Раздался стон, затем неразборчивое бормотание.

— Э-э-э… — донеслось до меня из задней части салона.

Человек принялся что-то бубнить, иногда вскрикивая. Явно действие препарата, которое ему ввели, ещё не прошло, и он плохо понимал, где находится, и что происходит.

Я никак не реагировал. Притворялся спящим.

Спустя несколько минут очнулся второй. Пока он приходил в себя, первый

окончательно вернулся к реальности, встал и подошёл к нему.

— Эй, Марк! Ты как?

В ответ раздалось нечто бессвязное.

— Чёрт, похоже, мы в самолёте, — проговорил первый.

А затем двинулся в сторону кабины. Раздался стук в дверь. Щелкнул замок.

— Лёня, — проговорил посол, когда пилот отворил. — Куда мы летим?

— Домой, товарищ Никонов.

— Нас что, отпустили?

— Так точно.

— Вот так дела… Не ожидал. А сопровождение?

— Истребители забрали, товарищ Никонов. Сволочи!

— Мда… Ну, хоть самих в живых оставили. Если по дороге не собьют. Долго нам ещё лететь?

— Долго. Мы только часа полтора как отбыли.

— Понятно. Как там с погодой?

— На севере поднялась буря, но мы её обгоним. Сделаем небольшой крюк, если понадобится.

— Хорошо. Пойду попробую остальных разбудить.

Поскольку я сидел впереди, с меня делегат и начал. Наклонился, обдав запахом пота, и принялся тормошить.

— Товарищ Сырмяжкский! Феликс!

Я издал тихий стон, но глаза не открыл. Воодушевлённый, Никонов продолжил «приводить меня в чувство». Выждав пару минут, я разлепил веки и уставился мимо него.

— Товарищ Сырмяжский, вы меня слышите?! — не унимался посол. — Посмотрите на меня.

Переведя взгляд на Никонова, я моргнул и издал ещё один стон.

— Мы в самолёте! — сказал тот. — Летим домой! Нас отпустили! Представляете?

— Андрей? — просипел я.

Имена и фамилии делегатов были в бумагах, которые я должен был изучить перед вылетом. Вместе с фотографиями и некоторыми данными.

— Да-да, товарищ Сырмяжский! Это я! — обрадовался Никонов. — Посидите тут, придите в себя, а я пока Марком займусь. Он тоже очнулся.

Оставив меня, посол двинулся назад по салону. Слышно было, как он пытается разговорить второго проснувшегося.

Затем голос подал ещё один делегат.

В течение получаса все пришли в себя. Началось бурное обсуждение того, почему нас отпустили.

— Видимо, не хотят нагнетать, — высказался Никонов. — Хотя дипломатические отношения теперь, конечно, разорваны.

— И что, Голицын вот так просто спустит попытку его убийства? — скептически проговорил другой, по фамилии Кузнецов. — Не верю я в то, что он решил соблюсти протокол. Наверняка в самолёте бомба!

— Надо проверить! — вскочил высокий, худой посол с тонкими усиками и зализанными назад волосами. — И срочно!

— Уймитесь,

товарищ Огарёв, — поморщился Никонов. — Если бомба на борту и есть, мы её не найдём. Не в салон же её положили.

— Что тогда делать?! — вскинулся Огарёв. — Сидеть и ждать, пока нас на куски разнесёт?!

— Надеяться, что Голицын всё же решил нас отпустить, — рассудительно проговорил Марк Разумовский. — В принципе, наша смерть ему ничего не даст. А так красивый жест сделал. На будущее.

— На какое будущее? — спросил Никонов.

— На то, в котором он может передумать и наладить с нами отношения.

— Это маловероятно.

— Я и не сказал, что так случится. А вы как считаете, товарищ Сырмяжский?

Делегаты дружно уставились на меня.

— Полагаю, всё гораздо проще и сложнее одновременно, — ответил я, переводя взгляд с одного пассажира на другого. — Нас долго обрабатывали и наверняка минимум одного завербовали.

Эта мысль непременно придёт в голову службе безопасности Юматова, и первый, кто её озвучит, будет вызывать наименьшее подозрение. Особенно если это приближённый вождя, пользующийся его доверием.

— Как это завербовали?! — возопил, тараща глаза, Огарёв. — Не может быть!

— На самом деле, товарищ Сырмяжский прав, — после возникшей паузы мрачно проговорил Никонов. — И это действительно объясняет то, почему нас отпустили.

Все переглянулись.

— И кого вы подозреваете? — спросил меня Кузнецов.

— Никого. Любой может оказаться агентом Камнегорска.

— Даже вы?

— Исключать нельзя никого. Но с этим будет разбираться КГБ.

В салоне повисла гнетущая тишина. Радость от того, что мы живы и летим домой, разом поутихла. Делегаты расселись по местам, стараясь не глядеть друг на друга.

Этого я и добивался. Разговаривать с ними было опасно: я мог выдать себя чем-нибудь. В молчании риски гораздо меньше.

Правда, через некоторое время пассажиры всё-таки возобновили диалог. Но ко мне почти не обращались. Как-никак именно я высказался на тему того, что среди нас предатель.

Я сидел, прокручивая в голове полученные от Голицына сведения — не только о послах, но и устройстве политической жизни Старгорода. Очевидно, там имелись наши агенты, периодически передававшие информацию о коммуне.

Но очень хотелось увидеть её собственными глазами. Я советский строй почти не застал. Совсем ребёнком был, когда он перестал существовать. А в Старгороде коммунизм возродили буквально из пепла Великой Войны и истории. Собрали по крупицам. Очень любопытно, какую форму он принял в мире постапокалипсиса.

Ближе к вечеру ко мне подсел Никонов. Спросил:

— Не возражаете, товарищ Сырмяжский?

— Прошу. Хотите что-то сказать?

— Вы действительно думаете, что среди нас предатель?