Мастер Джорджи

Бейнбридж Берил

Зорю пробили наутро в три часа, и мало кого из хо­дячих пришлось расталкивать после сна. Дров не было, и костер не развели, выступили без чая. Шляпа, кото­рая прежде была мне так велика, вся скукожилась, и пришлось ее привязать бечевками.

Ушло еще два дня, к счастью ясных, пока разгрузи­ли провизию, вернули больных на суда и похоронили мертвых. Джордж был в отчаянии, обнаружа, что не выгружено ни единой повозки и до ужасного мало носилок. Еды тоже не хватало, хотя некие татары пришли попозже в лагерь, выражая намерение продать нам овец и несколько бурдюков вина. Едва сделка была за­ключена — повара уже резали глотки, — вдруг откуда ни возьмись налетела свора собак, окружила живых овец и ловко отогнала прочь.

Вслед ретировавшимся татарам прогремели выстрелы, но их преследовать охотников не нашлось.

Утром капеллан отслужил молебен. Я человек неве­рующий, однако надтреснутым хором выпеваемые знакомые псалмы вызвали мне на глаза слезы. Под ве­чер Джордж получил приказ доложиться на одном из судов. Вернулся он с известием, что освобожден от те­перешних своих обязанностей и отныне числится в Королевских северных британских стрелках — шот­ландском полку, — ибо предшественника его отправи­ли за борт между Мальтой и Галлиполи. Ему достались в наследство съёженный офицерский мундир, миска для кровопускания, кожаный фартук, почти новый, и жестянка с пиявками, обитатели которой, однако, при­казали долго жить. Стрелков не обязывали ходить в килтах, и Джордж считал, что должен благодарить не­беса хоть за такую поблажку.

Наконец, числа восемнадцатого, был получен при­каз выступать. Двинулись мы бодро, с большой пом­пой, с оркестром. Все, что ожидало нас впереди, было лучше того ада бездействия, который мы покидали. Не отягчал нас и лишний багаж, у каждого на спине или в седле было не больше того, что умещалось в скатке. Разве не нес он с собой единственно драгоценное — оружие и мужественное сердце! Покуда у кавалериста есть пика и меч, у пехотинца — ружье Минье, у артиллерии — гаубицы, — что же еще, о Господи, нужно на этом свете! Такие мелочи, как палатки, котелки, лекар­ства и перемена белья, приложатся непременно!

Весь день мы шли. Оркестр через час умолк. Едва мы свернули от моря, опять налетели мухи. Мы вышли без воды и нигде по пути ее не находили. Кое-кто из больных приложился к вину и так нашел свою поги­бель. Они лежали вдоль дороги, уснув смертным сном. Сперва мы пытались их растормошить, говорили о ро­дине, о матери, о невесте. Потом шагали дальше не ог­лядываясь.

Я не стал обзаводиться лошадью, сочтя это лишней морокой, и теперь жалел. Миртл шлепала со мной ря­дом. Как ни была измучена, она не решалась влезть на своего любимого пони, считая, что и без того он слиш­ком тяжело нагружен. Его назвали Крутой — в честь той улицы, где ее нашли. Она взяла с собой два апель­сина и один все выжимала на губы мальчику-трубачу. Последние слова его были забавны. Он сказал: «Бо­женька! Погоди немного!»

Оставшийся апельсин Миртл хотела сберечь для Джорджа, но, благодарение богу, он ушел далеко впе­ред. Клянусь, это спасло жизнь нам с нею обоим.

Когда не спирало дух, я рассказывал Миртл о посе­лениях по соседству, которые некогда я посетил; каки­ми гроздьями там рос виноград, и такой черный хлеб, что на нем одном можно продержаться месяц целый. Она жевала апельсинную корку и смахивала мух с лица.

Снова мне пригрезилось, будто я брожу по сливово­му саду в Ежевичном проулке, Беатрис качается на ка­челях, задирает свои белые туфельки. «Осторожно, Беа­трис, не так высоко!» — кричу я. А она в ответ: «Это ты боишься высоты!» — и еще пуще отталкивается. Я ушел в надежде, что она пойдет следом, но она не пошла.

— Она никогда не боялась его потерять, — сказал я, и сказал, верно, вслух, потому что услышал, как Миртл отвечает:

— Если вы это про Энни, так с чего бы ей? У ней ни­когда не было охоты.

Мы одолели лесом двадцать пять миль, взбираясь все выше, и в сумерках стали биваком у какой-то речки. Ничто, думал я, осел, даже переход Мардония через до­лину Платей [18]

нельзя сравнить по жестокости с нашим маршем.

Считалось, когда мы высадились, что армия прямиком двинется на Севастополь. Из-за трений между лордом Рагланом и французами — его сиятельство высказы­вался за атаку с севера под прикрытием флота, тогда как французы предпочитали бросок с юга, — планам этим не суждено было сбыться. Итог — несколько дней мы потеряли в бездействии, и русские меж тем успели собрать подкрепление.

18

Mардоний — военачальник и зять Дария I; в 492 г. до P. X. возгла­вил победоносный поход персов во Фракию и Македонию. Погиб в битве при Платеях в 479 г.

Наконец пришел приказ об окружении Севастополя. Мне всегда нравилось слово «круг», всем нам напомина­ющее детские игры-считалки: уна-дуна-рекс; раз-два-три — это-верно-ты! et cetera. Доктор Джонсон [19] отводит кругу в своем словаре большое место: линия, продолжа­емая, покуда конец ее не сойдется с началом; общество, обступившее важную персону; порочность доказатель­ства, когда предшествующее положение доказывается посредством последующего, а последнее выведено из предыдущего. Вот эта дефиниция, на мой вкус, как нель­зя более подходит к теперешней неразберихе, хотя «вы­шел зайчик погулять» куда больше нежит мой слух.

19

Сэмюэл Джонсон (1709—1784) — английский писатель и лексикограф. Выпустил в 1755 г. знаменитый «Словарь английско­го языка».

Вчера Крутой пострадал от несчастного случая. Мы отправились раздобыть фруктов для Джорджа. Прови­зии нам не завозят, без того скромный рацион свелся к сухарям и солонине, и Миртл решилась попытать сча­стья в деревнях по соседству. Бедняга Нотон, я вот все думаю, нажил бы состояние, останься он здесь и зай­мись бакалейной торговлей.

Раньше еще, во время мучительного окружения Се­вастополя и нашего передвижения к Херсонской до­лине, я сторговал норовистую кобылу за пятьдесят фунтов, ибо, по понятным причинам, слишком много вокруг было лошадей без седоков. Еще удалось мне разжиться шинелью и фуражкой. Несмотря на столь благополучное снаряжение, мне вовсе не хотелось со­провождать Миртл, но я это почел своим долгом.

Долина, где мы расположились, очертаниями слег­ка напоминает остров Уайт, на востоке стоит Балакла­ва, на юге Севастополь. С обрывистой Сапун-горы от­крывается вид на реку Черную и на Балаклаву. Мы пус­тились на восток, и я сразу предупредил Миртл, чтобы не спешила, ибо тропа усеяна галькой, скользкой по­сле дождя. Миртл напевала, хотя как можно сохранять веселость в столь мерзких обстоятельствах, непостиж­но моему уму.

Мы и получаса не прошли, как вдруг с высокого кряжа нам открылась Балаклава и холодной стеной, исполосованной корабельными мачтами, встало небо. Тут кобыла моя споткнулась, в сердцах всадила зубы в бок Крутому, тот от боли взвился и сронил Миртл.

Тотчас она крикнула, что нисколько не ушиблась, и вскочила на ноги. Мне показалось странно, что она не бросилась сразу к своему пони; нет, вся дрожа, она ука­зывала на землю. Там, в нескольких дюймах от того ме­ста, где она свалилась, лежала человеческая нога — но­га, оторванная чуть выше колена, и пальцы торчали из разодранного кавалерийского сапога.

— Я купил в Балаклаве медовую дыню, — сказал я. — У старой женщины на муле.

Это была правда. Неясно, в какое время года я впер­вые посетил тот греческий рыбачий поселок, кое-что я стал уже забывать, но едва ли это была зима, зимой от­куда взяться дыне.